211
212
«Дети в своем мышлении являются выше или ниже логического разума, но во всяком случае вне его, и тем не менее сам воплотившийся Логос мира указал в них норму совершенного бытия, ибо “им принадлежит Царствие Божие” (Мф 19, 14). И ум “умов”, чинов ангельских, также не приходится, конечно, сближать с трансцендентально-логическим умом философии»
213
См. его размышления на эту тему, включенные в антологию: Космос детства / Сост. А.А. Грякалов и К.Г. Исупов. Вступ. ст. и комм. К.Г. Исупов; послесл. А.А. Грякалова. М., 2009. Книга содержит и некоторые тексты Достоевского. В продолжение темы детскости в XX веке: детскость вошла в круг проблем русской философии любви. Герой-эстет и безответственный эротофаг в романе Ф. Степуна убежден, что ребенок метафизически свидетельствует о творческом бессилии любви («Николай Переслегин», 1929); сходная мысль принадлежит Н. Бердяеву; В. Розанов, проповедник «вечного детства брака», строит образ будущего семьи на хронотопе райской идиллии. Ходовой в эстетических теориях становится аналогия художественного творчества и детской игры (А. Горнфельд, А. Белый, М. Пришвин, ранний А. Луначарский, Л. Выготский, Вс. Фаусек). Исключительное значение детскость обрела в рамках пришвинской концепции «творческого поведения». В центр картины мира А. Платонова помещен ребенок как центральная ценность Божьего мира и объект культа. В рассказе «Никита» о маленьком герое сказано: «Доброе солнце <…> глядело на него в ответ теплым лицом». Маленький язычник Платонова и Солнце (Ярило), и Небо, Землю и Воду, баньку, избу, плетень, цветы, колодец, и пень, и даже бочку населяет сплошь одушевленными существами, среди которых нечисть славянской демонологии, живые и умершие люди, «родное» (мать, воробьи, змеи, пауки, мухи, «петух-пастух» и куры) и «чужое» («тайные жители» в земляной норе) сведены на общий уровень вполне мифологической реальности. Но подлинный интерес современного чтения прозы Платонова лежит не в утверждении универсальных констант внутреннего мира «мифологичных» в духе К. Леви-Стросса или М. Элиаде, а в понимании тех нравственных запросов, какие делает герой новеллы к миру, так опознаваемому. Это запросы о добром и недобром, дружественном и недружественном в горизонте детского видения, где антитезы живого и неживого «сняты» наивным гилозоизмом сознания. То, что Никита свершает обряд задабривания змей хлебом и произносит заговорную формулу («Змеи, ешьте хлеб, а к нам ночью не ходите»), легко трактуется в терминах традиционной обрядовой практики. Для Платонова важно другое: показать органическое стремление человека-ребенка к дружбе с предметным миром, растениями и существами, в которых заподозрено человеческое, к приязни ко всей утвари и тварям своего детского Космоса. Эти темы трактуются и в рассказах «Среди животных и растений» (1936), «Неизвестный цветок», «Дети» (1920), «Мучение ребенка» (оба – 1940), в стихотворении «Солнце – розовый ребенок…» (1920-е годы). Ребенок у Платонова есть абсолютная драгоценность мира, которая больше самого мира, потому что в ней – итог мировой человечности, ценностная колыбель человечества. В духе Достоевского автор «Чевенгура» и «Котлована» говорит, что мир, в котором есть детские могилы, «не готов для жизни». Детскость трактуется Платоновым как подлинная (т. е. ответственно поступающая) взрослость и наоборот: думать о «прочих» (здесь: «других») во всей полноте сочувствия, диалогической открытости и понимания способно лишь детское существо: в нем свернуты возможности «материнства = отцовства = сестринства = братства» («Джан», опубл. 1964; «Река Потудань», 1937). «Дети – спасители Вселенной» – такова формула Платонова. Платоновская мифология детства находит усиление в мистике детского предметного мира у Д. Андреева. В «Розе Мира» (нач. 1950) рассказано о последней судьбе детских игрушек: память о
