отношение разорвало сумку для детеныша в клочья.
Итак, с чем же мы остались? Множество рождений не состоялись. Вместо долгого, комфортного взросления нас выбросили наружу, нагими и беззащитными, слишком рано и предоставили разбираться с этим самостоятельно.
Представьте себе, что бы произошло, если бы эмбрион вывалился наружу. Даже в барокамере недоношенному младенцу приходится несладко, но без этой мифологической «сумки», без этой мифологической педагогики душа выходит в окружающий мир искореженной и изувеченной. Наука опровергла утверждения наших основных религий, вот что случилось с нашими современными традициями. Каждое из космологических утверждений Библии опровергнуто; образ Вселенной, который в ней отображен, кажется просто смехотворным по сравнению с тем, что виден в телескопе обсерватории Маунт- Вилсон[18]. Библейское представление об истории смехотворно, если заглянуть в глубины прошлого так, как это сделали археологи и палеонтологи.
Наша абсолютная вера в то, что Господь не в нашем воображении, а в этом священном обществе вокруг, подверглась уничтожению. Никто не может искренне утверждать, что верит без сомнений и рационализаций; он лишь делает вид: «Со мной все в порядке, мне просто нравится быть христианином». Ага, а мне нравится играть в теннис.
Совсем не такому подходу нас учили; мы чувствуем себя дезориентированными. А тут еще восточные учения, конголезские учения, эскимосские учения. Мы вступили в период, который Ницше называл периодом сравнений. Больше нет культурного горизонта, в пределах которого каждый верит в одно и то же. Другими словами, каждый из нас блуждает в лесу, полному приключений, где нет никаких законов: нет истины, упакованной так, чтобы мы могли ее принять.
Главная идея научного познания состоит в том, что фактов нет, а есть теории. Верить бессмысленно: любой постулат — просто рабочая гипотеза, которая может подвергнуться изменениям, если будет получена новая информация. Нас научили ни к чему не привязываться — «оставаться открытыми».
А может ли наша душа вынести это?
В истории западной цивилизации уже было время, когда различные культурные мифы вступили в противоречие. В последние годы существования Римской империи религия Ближнего Востока — христианство — наслоилась на европейский индивидуализм. Там, где библейская традиция настаивала на необходимости подчинить индивидуальное Я святому сообществу, европейская традиция уделяла огромное значение индивидуальному вдохновению и достижениям. На протяжении XII века н. э. произошел невероятный прорыв между этими противоречащими друг другу европейскими традициями. Если вы знакомы с литературой этого периода, то легко заметите конфликт в сказаниях о короле Артуре, где рыцари, выступающие в роли христианских героев, по сути являются кельтскими божествами, а Тристан и Изольда, предшественники Элоизы[19], восклицают: «Моя любовь — и есть моя истина, и за нее я готов гореть в аду».
Этот конфликт породил и Ренессанс, и Реформацию, и Век Просвещения.
Полагаю, нам следует обратиться к тому же источнику, что и людям, жившим в XII-XIII веках на закате своей цивилизации: к поэзии и искусству. Люди искусства могут отвлечься от угасающих символов настоящего и приступить к созданию новых плодотворных образов, а сквозь художественные образы всегда просвечивает трансцендентное. На это, безусловно, способны не все поэты и художники, и не всем из них интересны мифические темы; а те, кому они интересны, знают о них немного; а те, кто знает, ошибочно полагают, что их собственная жизнь — это и есть жизнь всех людей на свете, и гнев, который они испытывают, терзает всех остальных людей на Земле.
Но среди нас живут великие деятели искусства, которые так видят современную жизнь, что это позволяет великим и простым идеям засиять на все времена, намечая путь и вдохновляя на странствие.
Два великих автора оказали такое влияние на меня лично — Томас Манн и Джеймс Джойс. В «Волшебной горе» и «Улиссе» полностью отражается современный мир — по крайней мере, тот, что существовал до Первой мировой войны, — интерпретированный с мифологической точки зрения. В образах Стивена Дедала и Ганса Касторпа[20] вы можете увидеть больше аналогий с нашим повседневным опытом, чем в текстах апостола Павла. Апостол Павел делал то, это и вот это, но очень-очень давно, в другом тысячелетии. Сейчас мы не ездим верхом и не носим сандалии — во всяком случае, большинство из нас. А Стивен и Ганс существуют в современном культурном поле, переживают те же конфликты, сталкиваются с теми же проблемами, что и мы, — они представляют собой подходящие модели, в которых мы узнаем самих себя.
Глава 2. Мифы во все времена17
