на местах контролировались партией. Фактически была избрана иерархическая модель гиперцентрализации вещания, не характерная для территориально распределенных стран. Что касается прессы, то она полностью соответствовала модели двойной идентичности: наличие республиканских газет на местах и центральных в Москве («Правда», «Известия»). Помимо этого, идентичность поддерживалась партийной и профессиональной прессой, а также прессой отдельных предприятий. Кроме социального контроля через массовые коммуникации, использовались также каналы интерперсональных коммуникаций: персональные идеологические беседы и т. п. Это достигалось благодаря наличию партийных ячеек на предприятиях и во всех учреждениях, политико- идеологическому дискурсу, который преобладал во многих сферах жизни (в образовании, в армии и т. д.). Таким образом, массовые и интерперсональные коммуникации действовали в единой связке, усиливая эффект друг друга.
Сходные с советской системой режимы контроля действовали в XX в. в ряде диктаторских режимов, в том числе в Италии времен Муссолини, гитлеровской Германии, в Испании при Франко. Они предполагали централизацию аппарата производства культурных индустрий и жесткую, в значительной степени партийную цензуру. Об организации цензурных аппаратов в этих странах можно прочитать в соответствующей литературе.[131]
Таким образом, современный период развития массмедиа, за исключением весьма специфических политических режимов (СССР, гитлеровская Германия, коллаборационистское правительство Виши, ряд латиноамериканских диктатур и др.), характеризуется законодательной защищенностью массмедиа от прямого воздействия со стороны власти. Однако это вовсе не означает, что власть не находила на протяжении XX в. способов обойти эти ограничения, навязанные ей конституционными принципами в большинстве развитых государств. В частности, скандалы, связанные с прямым использованием медиа властью или ее давлением на медиа, в XX в. были достаточно частыми. В США примерами таких столкновений были конфликт между сенатором- антикоммунистом Дж. Маккарти и журналистами телевизионного канала CBS (Си-би-эс) в 1954 г., а также попытки Белого дома противодействовать публикациям о взломе штаб-квартиры Демократической партии в отеле «Watergate» (1972–1974). Тогда в результате жесткой позиции журналистов и руководителей газеты «Washington Post» расследования репортеров Боба Вудворда и Карла Бернстайна стали одной из причин досрочного прекращения полномочий президента США Ричарда Никсона.[132]
В европейских странах возможность властей влиять на медиа определялась в значительной степени существованием до 1980-х годов в большинстве из них государственных монополий на телевидение и радиовещание, что позволяло многим представителям власти добиваться присутствия на экране.
Специфика свободы слова в современной России заключается в том, что это право было установлено только в постсоветский период. Оно не выкристаллизовалось в ходе исторической эволюции правовых установок и механизмов правоприменения, а было принято вместе с другими заимствованными из демократических государств юридическими установками и правами. Свобода слова представлялась чем-то абсолютно естественным и должна была, в условиях постсоветских реформ, сопровождать развитие страны. Интересно также понять, почему произошла дезинтеграция советских режимов и какую роль в этом сыграли медиа. Обозначим два теоретических представления, предполагающих значительную роль коммуникативных процессов в дезинтеграции Советского Союза. Назовем условно эти подходы медиадетерминистскими.
Согласно теории французского ученого Тристана Маттелара, начиная с середины XX в. Советский Союз, как и все остальные страны – участницы Варшавского договора (1955), находился под внешней информационной «осадой» трансграничных медиа, которые разрушали идеологию изнутри (отсюда и название работы французского ученого – «Аудиовизуальный троянский конь»).[133] К ним Маттелар относит трансграничное радио («Свобода», «Голос Америки», Би-би-си), западные фильмы, музыку – все это дозированно, иногда нелегально (через черный рынок пластинок и видеокассет, например) проникало на территорию Советского Союза и формировало, с точки зрения Маттелара, определенную «параллельную общественную сферу», в которой зрели протестные настроения в странах Центральной Европы, что, в свою очередь, привело к повышению гражданской активности в период ослабления режима в 1980-х годах и в конечном счете к ликвидации строя. Постепенное проникновение зарубежной музыки, фильмов, а с ними и зарубежной культуры автоматически расширяло границы публичной сферы, вынуждая и правительство расширять границы дозволенного, постепенно разрешая продажу и видеокассет, и виниловых дисков с записями «Битлз», например.
В таком подходе имеется допущение, что параллельные медиапрактики, а также культурные практики потребления образцов западной капиталистической культуры (музыки, например) автоматически или квазиавтоматически конвертировались в социальные и политические протесты и различного рода политический активизм. Это действительно только предположение, особенно если учитывать, что в работе исследователя нет никакого серьезного социологического анализа, который доказывал бы связь между активизмом и медиапрактиками. Такая связь скорее постулируется, нежели исследуется эмпирически.
Еще одну модель объяснения роли медиа в распаде СССР предлагает известный американо-испанский социолог Мануэль Кастельс.[134] В основе распада СССР он видит уже упомянутую нами проблему двойной идентичности, когда советская идентичность (назовем ее «идентичность верхнего уровня») держалась в полной мере на идеологическом фундаменте, а единственной устойчивой национальной идентичностью были союзные республики, где сконцентрированы конкретные народы и этносы. Механика распада Союза, по Кастельсу, социоэкономическая: попытка М. С. Горбачева ликвидировать экономическое и технологическое отставание предоставлением большей свободы предприятиям приводит к необходимости перестройки. Для того чтобы реализовать задуманные реформы, по мнению Кастельса, Горбачеву требовалась поддержка общественности и, в условиях жесткого сопротивления партийной номенклатуры, некая внешняя легитимация. Для этого Горбачев добивается политики гласности в прессе, что
