Что-то прорвало дыру прямо в центре его существа. Из груди, обдавая столы и пол, рванул черный фонтан. Бадди кинуло вперед, прямо через Элли, и, чтобы как-то удержаться, он растопыренными руками заскреб по стенам. Чуя массивный шок, перенесенный организмом, открыл рот для вопля. В груди зияла здоровенная рана.
Он приложил к ней руки; вероятно, наконец он узрел своего черного червя, конвульсивно пожирающего гнилые остатки плоти. Движения его были судорожны и мучительны, как будто он чувствовал, что конец Бадди близок, и рвался сжевать то, что осталось от тела носителя, пока тот окончательно не изошел.
Повернув голову, он увидел в баре Лопеса, держащего у плеча крупноствольный дробовик. Рот Бадди был наполнен жидкостью. Она сочилась из углов рта, мешая говорить, и с подбородка стекала в рытвину раны на груди. Зрение отказало, и в тот момент, когда звено между червем и собственной сущностью оборвалось, Бадди ощутил внутри себя неимоверную глушь.
– Не излечиться, – пробулькал Бадди. В своей последней муке он скалился, а его рот был месивом из чего-то желтого и черного, как непрожеванные остатки осиного роя. – От рака не излечиться.
Бадди вслепую поднял ствол, и тут Лопес снес ему выстрелом полчерепа.
К тому времени как прибыла полиция штата, останки Бадди Канцера на полу бара превратились в темную слипшуюся массу, и лишь изорванная одежда, сапоги и белая шляпа показывали, что у этого месива была когда-то форма человека.
Назавтра лег снег, и позднее кучи земли омрачили белизну городского кладбища, где хоронились тела. Похороны были не последние, потому как жертвы Бадди Канцера одолевались недугом, которым он их поразил. Кто-то умер быстро, другие угасали неделями. Дольше месяца никто не протянул.
Бар Рида закрылся. Закрылся и истонский мотель, поскольку Джед изошел следом за своим сыном Филом. Люди стали разъезжаться по новым местам, а городок стал приходить в упадок, словно бы Бадди изыскал способ сгноить и его улицы вместе с домами. Для Истона это было началом конца. Уехал даже Лопес, идя по следу боли и смерти в Колорадо. Там он пил пиво с Джерри Шнайдером, который рассказал ему о том, что видел на бенсоновской ферме. Он проехал через Вайоминг и Айдахо, а потом оказался в Небраске, где след подыссяк. Позднее Лопес вернулся в Нью-Гэмпшир и вместе с Илэйн Олссен осел возле Нашуа. Он никогда не забывал о Бадди Канцере. Кто ж забудет ракового ковбоя.
Посреди пустыни западной Невады открывает глаза человек в поношенной джинсе. Он лежит на песке, и хотя его безжалостно палит солнце, кожа у него не обожжена. Своего имени он не помнит; не помнит и того, как здесь очутился. Знает лишь, что нутро ему сводит боль и ему необходимо к кому-то притронуться.
Человек поднимается на ноги, и ковбойские сапоги из кожи варана кажутся ему странно знакомыми. Человек отправляется в сторону шоссе.
Демон мистера Петтингера
Епископ был похож на скелет с длинными, без морщин пальцами и выступающими руслами вен, извилисто струящимися по бледной коже словно древесные корни по снежному покрову. Лысая как коленка голова сужалась на темени в шишак; лицо было скрупулезно выбрито или же не имело волос в принципе, что лишний раз указывало на подавление плотских аппетитов. Облачен епископ был исключительно в пурпурные и багряные тона, сразу после белого воротничка, покоящегося на шее подобием сползшего нимба. Когда он встал для приветствия, текучие складки одежд смотрелись таким контрастом бледной остроте головы, что мне на ум невольно пришло сравнение с окровавленным кинжалом. Я неотрывно глядел, как пальцы его левой руки медленно и тщательно обвивают чашечку трубки, а правая нежно уминает в нее табак. Было что-то поистине паучье в том, как скрытно шевелятся его пальцы. Пальцы епископа мне не понравились, да раз уж на то пошло, мне не понравился и сам епископ.
Мы сели у противоположных сторон мраморного камина в его библиотеке, зарешеченный огонь которого был единственным источником света в обширном помещении, пока епископ не зажег спичку, которую поднес к своей трубке. Это действие как будто подчеркнуло глубину его глазниц и придало желтоватый оттенок белкам его глаз. Я смотрел, как при затяжках впадают его щеки, и когда сосущие движения стали мне непереносимы, я перевел взгляд на тома, расположенные на полках. Подумалось: сколько из этих книг епископ прочел. Он показался мне человеком из тех, кто книги недолюбливает, исподволь порицая семена крамолы и вольнодумства, которые они могут посеять в умах не столь вышколенных, как у него.
– Каково ваше самочувствие, мистер Петтингер? – спросил епископ, когда трубка, к его удовольствию, раскурилась.
Я поблагодарил его за заботу и ответил, что с некоторых пор чувствую себя гораздо лучше. У меня еще оставались некоторые нелады с нервами, и ночами я, бывало, метался во сне от грохота канонады и суеты крыс в окопах, но рассказывать об этом сидящему напротив человеку было бессмысленно. Были такие, кто возвращался в гораздо большей степени распада, чем я, с телами изувеченными, а умом, разбитым вдребезги, словно хрустальная ваза. Я каким-то образом умудрился сохранить все свои конечности, а отчасти и рассудок. Мне нравилось полагать, что Бог, по всей видимости, оберегает меня во всех моих перипетиях, даже когда складывалось впечатление, что Он повернулся к нам спиной и бросил нас на произвол судьбы, а в наиболее беспросветные моменты казалось, что Он давно меня отверг, если вообще когда-либо существовал.
По большому счету, людские воспоминания странны. Столько ужасов было перенесено среди нечистой плоти и грязи, что даже выбирать какой-нибудь конкретный казалось почти абсурдом, словно можно создать некую шкалу, в которой расположить по нисходящей преступления против человечности по силе их воздействия на индивидуальную психику. И тем не менее мысленно я раз за разом возвращался к стайке солдат на плоском, топком от слякоти пейзаже, над которым торчал один-единственный ствол черного, сожженного орудийным обстрелом дерева. У кого-то из солдат вокруг рта еще виднелась
