Как солнцем узким угрожаем соловьем, рассыплет сеть шагов по рытвинам впустую — кто спутал новолунье с вестью, слух смешал с огнем, что глину и навоз созвучием морочит, и, мучимый (не прихотью) пытается войти в ту точку, где не станет больше искомого предмета. Разве не любовь? В Проснись, ловец, в силок просторный, словно случай. Он тленья избегает одного, другого, третьего в разливе отклонений, и не наивен столь, чтобы в разрыве вспять счесть солученьем совпадений звук асимптотой яви, свитый в измышленьи. Мир пал созвездьем дыр: ломоть янтарный сыра. И будто пот проступит сквозь стекло ревнивого предметного троенья — так расправляется и ширится число, стирая единицу разореньем, и слитком преткновений (будто дно) иль тесной паузой улитки ночь изопьет себя с избытком, как черта — за локоть сна заведена — из одного в другое уходя, как две иглы летят навстречу. И тяга их к сближенью такова, что ум готова сжечь иного, чтобы исчезла избранная вещь, слоением прерывность искупая в тщеньи самой черты — но как проста! — чем смерть свою припомнить проще, или падение луча — мимо меня — к ее предплечью, туда, где затмевая медь, орех в проемах воздуха трепещет; а к ней губами грех не отцвести, пересекая острова удушья,
