классическому японскому хайку, в котором, по его мнению, первый или, иногда, последний стих трехстишия (Филин разбирает не японские оригинальные тексты, а неизменно трехстрочные русские переводы) функционально равен заглавию, задавая ключ к пониманию последующего или предшествующего образа. Так, про хайку Басё в переводе Веры Марковой:
– Филин в неопубликованной статье-манифесте «Так сколько же строчных ипостасей у хайку?» (2002) пишет, что оно «в действительности – дистих, снабженный заглавием, которое, в угоду трехстрочности, поглощено дистихом и прилеплено к нему в качестве первой строки. Эта первая строка имеет особое право быть нулевой, т. е. заглавной, поскольку она – символична, то есть содержит метафору для расшифровки второй и третьей строк».
Реже связка «название – текст» соотносится со связкой «логический субъект – логический предикат» в обратной последовательности[457]. Тяготеющий в своих моностихах не столько к образности, сколько к риторике Василий Кубанёв дает название «Гордость» незамысловатой фразе:
– ясно, что здесь в качестве темы выступает основной текст, название же – то, что утверждается о нем. Кубанёв, таким образом, обыгрывает двунаправленность связи между текстом и названием, представляющуюся исследователям фундаментальной: «название, являясь по своей природе выражением категории проспекции, в то же время обладает свойствами ретроспекции» [Гальперин 1981, 134], «названия в одно и то же время суть предположение и пересмотр» (hypothetical and revisionary) [Seidel 1998, 36][458].
Следует обратить внимание на то обстоятельство, что указанный текст Кубанёва очевидно цитатен: подразумевается знаменитое высказывание Сократа. Перед нами, таким образом, разновидность ready-made’а – новое произведение, созданное актом озаглавливания. Этот случай не единичен: так, среди моностихов Игоря Гиндина находим два текста, построенные по одинаковой схеме: распространенным речевым клише (в одном случае с легкой модификацией) предпосланы авторские заглавия:
Прощальное слово Дон Кихоту
Шведский брак
В отличие от моностиха Кубанёва, где название подвергало чужой текст интерпретации и, пожалуй, оценке, здесь функция названия состоит в помещении готового текста в неожиданный, парадоксальный контекст, радикально смещающий в нем значения. К текстам Гиндина близок по конструкции и моностих Вадима Перельмутера:
Жуковский
– также построенный на том, что название перемещает фразу (в которой фразеологизм «видать в гробу» с доминантной семой «безразличие» «заражает» имя собственное, осмысляемое в этом контексте как часть другого устойчивого речения аналогичной семантики: «
Наиболее ярким мастером ready-made и found poetry в современной русской литературе является, безусловно, Михаил Нилин, много работающий в форме моностиха (нам знакомы 66 текстов). В отличие от вышеприведенных примеров, Нилин не создает для найденного текста никакого нового контекста, кроме собственно поэтического, строя произведение, в соответствии с каноном found poetry, на перегруппировке функций бытового высказывания с оттеснением прагматической нагрузки поэтической функцией. Не проявляя особого пристрастия к названиям (13 моностихов – около 20 % от общего числа при 29 % в произвольно выбранных 100 текстах того же автора), Нилин прибегает к ним при необходимости прояснения речевой ситуации, из которой извлечен текст:
[Ипподром]
[20-ые]
[Дневник императрицы]
В первом случае указывается место, во втором – эпоха, в третьем – непосредственно источник текста (дневник Александры Фёдоровны, супруги Николая I; запись от 12 июля 1836 года, интересная тем, что в следующей фразе упоминается Жорж Дантес [Герштейн 1962, 213]). Восстановленный таким образом контекст достаточен, чтобы обнаружить напряжение между поэтическим потенциалом найденного текста и невостребованностью этого потенциала в исходной речевой ситуации. Такой способ озаглавливания текстов для Нилина типичен; иногда, однако, он от него отступает ради более сложной игры:
[Сон]
– здесь название носит очевидно дезориентирующий характер, поскольку происхождение фразы достаточно явственно: слово «разнополый» за пределами научного стиля употреблялось в советскую эпоху преимущественно в бюрократическом контексте, в связи с жилищным вопросом («разнополые дети» давали определенные преимущества при попытках улучшения жилищных условий). Тем самым, можно предположить, что в данном случае «сон» выступает не как прямое указание на исходный контекст, а как его образная
