о карлике с девушкой и тому подобные)[1213]. 2) Что были в Москве магнитные бури (это факт). 3) Что около Москвы в марте был барометрический минимум всей Европы. Таким образом, психические колебания, мистические, барометрические и магнитные шли рука об руку. В результате ряд воплощений на физическом плане – люди сшибались, обстоятельства развивались и т. д. Причем та среда, которая меня в настоящее время окружает, вся насыщена телепатизмом, медиумизмом и т. д., так что при существовании почти что кружка (никем не установленного) получались наиболее крупные мистические отметки событий. При этом выяснилась роль Брюсова, направленная внутренне против аргонавтизма и в частности против меня, как лица, стоящего в самом центре нежелательных для Брюсова вибраций. Мы обменялись друг с другом несколькими сеансами мистических фехтований, при этом я продолжаю любить Брюсова как Валерия Яковлевича, а он меня, как Б. Н., но проявляемое Брюсовым, как медиумом, диаметрально противоположно проявляемому мной[1214]. Теперь, когда острая горячка моровых<?> ужасов прошла, cтали<? >, как сыпь, выступать разведенные Брюсовым вибрации в виде стихотворения «Erlkonig», написанного Брюсовым[1215]. Он, как филолог, нашел, что в народных поверьях лесной царь – это рысь; диалог между ребенком и рысью происходит на городском сквере в Москве при луне. Должно быть, это Цветной бульвар и место действия против цирка Саламонского (тут живет Брюсов[1216] – эта московская рысь, завезенная кем-то в недобрый день в Москву). Теперь я понимаю четверостишие Брюсова:
«Я взойду при первом днеХохотать к зубцам на выси.И на смех ответят мнеНеумолчным смехом рыси»…[1217]Это провиденциально. Далее: я понял кое-что из рысиных настроений, обращенных мне. И теперь знаю наверно: Брюсов черномаг и отдушник, из которого, как из печки, в дни ужасов кто-то выбрасывает столбы серных паров. Но извне он только почтенный, вежливый, корректный человек и как таковой заслуживает всяческого внимания. Следует от него загораживаться только в глубинах духа.
Для меня ясно: выяснились две мистических станции. Мы, как служащие на станции, разумеется больше и терпим. Что ж – будь что будет!
Дорогой Эмилий Карлович: тот лейт-мотив, который Вы с Анной Михайловной усмотрели в моем чтении[1218], и который появился у меня только месяца два, и есть лейт-мотив мистических ужасов, которыми бывает насыщена атмосфера, когда враждебные заряды вибраций разрываются здесь и там. (Кстати: в это же время погиб и Макаров. Гибель «Петропавловска», кроме нас с Ал<ексеем> Сергеевичем, еще отметило несколько новых и между ними Блок)[1219].
Здесь в Москве особенно вспоминаю часы, проведенные с Вами и с Анной Михайловной, а также и те незабываемые моменты, которые случались, от времени до времени. Ах, как хотелось бы устроить нечто вроде скита на берегу реки над простором среди густых зеленых сосен, где собирались бы и жили только те, кто соединены друг с другом неизгладимым, грустно-задумчивым…
Дорогой Эмилий Карлович, лекция моя запрещена, так что читать ее мне не придется. В Нижний я не заеду. Христос с Вами. Желаю Вам счастья, покоя – и… счастья, счастья. Вспоминайте иногда обо мне, и помолитесь. Я буду о Вас молиться.
Остаюсь глубокоуважающий и любящий Вас
Борис Бугаев.P. S. Мой привет, уважение и расположение Анне Михайловне. Напомните Ей от Моего имени, что я помню «лесную тишину», висящую у Вас над роялью, и желание уйти вдоль реки, чтобы наконец увидеть всем нам забытое жилище над рекою, никогда не покидает меня.
Посылаю Вам стихотворение, написанное в один из дней ужасов.
Успокоение.Ушел я раннею весной.В руке моей пылали свечи.Линючей, красной пеленойПовил опущенные плечиСвященный, царский плащ – кумач.В очах ни слез, в груди ни вздоха.К челу больному я – палач –Прижал венок чертополоха.Мой ум был ясен, как стекло,Но я для сутолоки замер.И время медленно теклоСредь одиночных, буйных камер.Сложивши руки без борьбы,Покорно ждал судьбы развязки.Там… за стеной… безумств рабыСвершали мертвенные пляски.И вновь повеяло весной.И я бежал из душных камер.Украдкой шел по мостовой.И средь полей блаженно замер.Горела нежно бледность дня.Пушистой вербой кто-то двигал.Но вихрь танцующий меняОбсыпал тучей льдяных игол.Пришли и видят – как брожуСредь метел я чертополохов…И вот в стенах опять сижу.В очах ни слез, в груди – нет вздохов.Мне жить в застенке суждено.О, да! Застенок мой прекрасен.Я понял все. Мне все равно.Я не боюсь. Мой разум ясен [1220].–Видел на днях Николая Карловича[1221]. К сожалению, не поговорил с ним в той мере, в какой мне это хотелось, потому что в этот день у меня было много народу и я совсем не принадлежал себе. Познакомился с Буюкли. Он у меня часто бывает. Он – чудак, но очень милый человек. Познакомился с Вячеславом Ивановым[1222]. Очень интересный человек, но не вполне симпатичный. Была Шмидтиха, приставала, но я был с ней мундирно-вежлив и только[1223].
–Говорил о Вашей заметке в «Весах»[1224]. Они главным образом
