вынужден был сидеть не в лесу, а в комнатах, где вследствие домашней суеты и детского крика[189] я проскучал без дела в течение трех месяцев, успев прочесть только летопись Серафимо-Дивеевского Монастыря[190], два тома исследования Мережковского[191] и… перечитать Андрея Белого[192]. – Адвокатуру я решительно покинул еще весною[193] и совершенно неожиданно приглашен Н. А. Зверевым в качестве Нижегородского цензора нести государственную службу[194]. Пока я прикомандирован на правах цензора к Московскому Цензурному комитету, а в первых числах октября мне предстоит на два года расстаться с Москвой и переселиться в резиденцию царя босяков Максима Горького[195].
Знакомство с Вами, состоявшееся, к сожалению, накануне моего временного, а теперь и постоянного удаления из Москвы, я считаю необходимым закрепить и потому прошу Вас известить меня о Вашем возвращении из деревни; надеюсь, что нам удастся не раз встретиться, может быть еще в Немчиновке. Брат мой[196] понемногу оправляется от той болезни, которая помешала ему весною познакомить Вас со своим искусством, так что недурно будет нарушать нашу беседу музыкальными антрактами. Итак, я жду от Вас известий. С Алексеем Сергеевичем мы обменялись письмами[197]. Я адресовал ему письмо в Правление, где служит его отец [198]; он ответил мне, не обозначив своего места жительства. Повздорили с ним из-за слащавых старушек и юродства [199]. Он мне сообщил, что кто-то родился в Польше 29 апреля 1901 года. Но я полагаю, что кто-то должен быть или русским или немцем причем очень смешанного происхождения[200]: в крови должно быть и германское и славянское и кельтическое (это, впрочем, наименее важно) и финское и семитическое. Если кто-то будет русским, то он должен будет родиться близ Финляндии в Петербурге, где эта комбинация кровей возможна; если же немцем, то где-нибудь вблизи Венгрии, где родился Никиш и Лист[201]. От польского же пустоцвета ждать нечего. Кельтическое менее важно, так как оно наименее серьезный элемент; для некоторого плутовства, фокусничества оно, пожалуй, в микроскопической дозе и может войти; нечто сар-пеладановское [202] в этом «Кто-то», пожалуй, даже и не помешало бы. Я разболелся об этом потому, что вспомнил Вашего «Кто-то» на севере Франции. – Надеюсь, что Вы пережили период форсированной ненависти (или любви) к отделившемуся продукту своей мысли, и взираете теперь на симфонию спокойными глазами. Конечно, эта форма не имеет будущности, но важно, что литература начинает сознательно учить ее[203] у музыки и подражает ей, тогда как раньше было обратное отношение: вспомните т<ак> н<азываемые> симфонические поэмы да и вообще программную музыку, не имеющую будущности, несмотря на гигантские усилия Листа. В симфонии есть места, музыкальные не в смысле формы, а по существу: это какое-то непосредственное прикосновение (вневременное и внепространственное) к Ansich’у[204], доступное только музыке… Раньше, до развития и распространения бетховенской и послебетховенской музыки, такое прикосновение было достигаемо в искусстве слова лишь величайшими гениями вроде Гёте; теперь, благодаря музыкальной атмосфере, это прикосновение замечается чаще и притом у талантов такого размера, как, напр<имер>, Фет… Что же касается «симфонии», как симфонии, то тут я могу только указать Вам на недостаточное контрастирование частей между собой[205]. Нормальный ход таков: от сложного смешанного и разнообразного первой части композиция впадает сначала в один, потом в другой из противоположных элементов (чаще сначала в andante или adagio, а потом уже в scherzo), и наконец в последней четвертой части приходит к решительному выводу. У [Вас же], кроме недостаточного контраста, – некоторая перестановка частей: вторую хочется сделать первой, а первую (andante – музыкальная скука) второй. Третья – на лоне природы scherzo, четвертая великолепно напоминает то же вечно милое и грустно задумчивой первой (у [Вас] второй) и новое собрание умственного цветника и, несмотря на его немощь, приходит к выводу, что еще не все потеряно… еще много святых радостей осталось для людей…[206] Это очень очень хорошо; прекрасно, искренно, глубоко, сильно и нежно в одно время… Мне бы хотелось, чтобы Вы, если Вам это не очень неприятно, обратили мое внимание на те места вещи, которые Вы считаете сами недостаточно ясными, за которые Вы боитесь. Меня лично смущает пурпуровое таинство, певец лжи, прозябающий в темнице, Антихрист и Разящий на стр. 157–158; мститель на стр. 195…[207] До свиданья! Пишите, если вздумаете.
Э. Метнер.Брестской жел. дор. полустанок Немчиновка, Э. К. Метнеру.
РГБ. Ф. 167. Карт. 4. Ед. хр. 1.7 августа 1902 г. Серебряный КолодезьСеребряный Колодезь 7-го августа 1902 года.Многоуважаемый Эмилий Карлович,Я был приятно удивлен, получив Ваше симпатичное письмо. Спешу ответить. Простите, что отвечаю не сейчас же. Мы, находясь от города за 33 версты, не часто посылаем туда[208]. Ваше письмо получил только 6-го. Не знаю, когда пойдет мое письмо.
Как печально, что Вы уезжаете из Москвы! Впрочем, надеюсь, наше знакомство укрепится. Вы позволите мне писать Вам в Н<ижний> Новгород? не так ли? Если я замечу, что Мартиникская катастрофа[209], преследования Комба [210] и дурная погода суть следствия одной причины, это будет фраза – но фраза, имеющая микроскопическую дозу вероятия… Чья-то проделка, переходящая то в шутку (болезнь англ<ийского> короля[211], Комб, погода, падение Св. Марка[212] и т. д.), то в жестокость (Мартиника с уцелевшим негодяем)[213]. Однако будущее, как мне
