Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

вешний.
Дух идет от лепесточков,
От голубеньких цветочков,
От белеющей черешни.

И в разгаре перебранки
Языки друг другу кажут…
Строгий возглас гувернантки:
«Злые дети: вас накажут!..»

Вечер. Дом, газон, кусточек
Тонут в полосах тумана.
«Стонет сизый голубочек» –
Льется звонкое сопрано.

И субтильные девицы,
Подобрав жеманно юпки,
Как нахохленные птицы,
В дом идут, надувши губки [530].

5. Воспоминание

Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
«Ах, где вы – любезные предки?»

Из каменных трещин торчат
Проросшие мхи, как полипы.
Дуплистые липы
Над домом шумят.

И лист за листом,
Тоскуя о неге вчерашней,
Кружится под тусклым окном
Разрушенной башни.

Как стерся изогнутый серп
Средь нежно белеющих лилий –
Облупленный герб
Дворянских фамилий!

Былое, как дым.
И жалко.
Охрипшая галка
Глумится над горем моим.

Посмотришь в окно –
Часы из фарфора с китайцем;
В углу полотно
С углем нарисованным зайцем;

Старинная мебель в пыли,
Да люстры в чехлах, да гардины…
И прочь отойдешь… А вдали –
Равнины, равнины…

Среди многоверстных равнин
Скирды золотистого хлеба.
И небо.
Один.

Внимаешь с тоской,
Обвеянный жизнию давней,
Как шепчется ветер с листвой,
Как хлопает сорванной ставней.

1903 года. Февраль[531].

P. P. P. S. Получили ли Вы мое предыдущее письмо?[532] Кажется, я послал его незаказным и при этом не наклеил достаточное количество марок…

РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 10. Помета красным карандашом: «Х».

23. Белый – Метнеру

19 марта 1903 г. Москва

Многоуважаемый и дорогой мне Эмилий Карлович!

Сперва отвечаю в порядке Вашего письма. Вы спрашиваете о Сереже: он спокоен. Он принял свое несчастие героически – иначе быть не могло. Еще в день смерти своих родителей он говорил мне, что ко всему приготовлен (казалось – он уже знал, что и мать не будет жива – он все знал). Он готовился к ужасу, зачитываясь «Чтением о богочеловечестве»[533]. Говорил: «Во мне поднялась волна мессианических чувств, и она вынесет меня…»[534] В те дни стояли метели с шумом и свистом – и неслось, проносилось, заметало границы между жизнью и смертью. Мы придавали этой сладкой, снежной музыке все то значение, которое заключено в ней: «Метель» Николая Карловича[535] – наш, утонченно-высвеченный, новый, христианский хаос с просветами лазури – Его Милым голосом из-за бури. Эти были радостные дни. Приблизилось небо. Я радовался над могилой Соловьевых. Серафим прошел где-то недалеко от меня.

И неслось, и неслось – проносилось, вопя и взвивая снежнометельные восторги. Когда хоронили Соловьевых была метель. Служили литию. Потом закапывали. Недалеко торчала сосна. Два раза она взревела, взмахнув руками. Это было тогда, когда диакон молился за них. И эту жуткую милость присутствующие называли горем. Смеялся я про себя. И Серафим прошел где-то недалеко от нас.

Да.

Потом Сережа ездил в Киев[536]. Теперь он вернулся оттуда. Он живет один. У него отдельная квартира[537]. Мы собираемся у него, пьем чай и вспоминаем его родителей, чаще со смехом, чем с огорчением. В Соловьевых я потерял одних из самых близких людей себе. Какое блаженство – и радость, радость…

Постепенно все перебираются на зимние квартиры. Дачи пустеют. Это ничего. Укладываешься – пора в город[538]. Знакомые присылают приветы. И Серафим, Серафим…

Да.

Простите этот растерянный тон, но что же делать нам, Эмилий Карлович, как не поникать, слушая радостно-звенящую, пронзительно-грустную струну, пронизывающую время.

Это лейт-мотив Серафима, кивающий мне, – не то это белый, переломленный пополам смеющийся старик, не то грустно молчащий человек с мягкими усами и в больничном халате – тоже в белом – тоже святой. И вот – путается – Ницше, Серафим. Серафим, Ницше. Оба прошли – пришли. Один окапывал святое место, другой навсегда замолчал, потому что все узнал. Когда начинали играть на музыкальном инструменте – он тихонько рычал, «зная». Больше и больше мне кажется, что полет через пропасть ему удался, а то случайно неловкое движение, которое он сделал в тот момент, когда скрывался от нашего взора, мы приняли за окончательность безумия его. Но он не упал, не свалился, а только споткнулся на краю пропасти, перепрыгнув. Бог мне судья, если он не восхищался тогда, когда на всю Европу «они» огласили его безумие[539]. Ницше – святой, и биография его должна быть «житием».

И вот опять этот звеняще-надорванный, радостно-удивленный аккорд из неизвестных далей пробил оконные стекла, и хочется крикнуть: