20 августа 1903 г. Серебряный Колодезь20-го августа 1903 года. Серебр<яный> Колодезь (здесь до 14-го сентября).Дорогой Эмилий Карлович!Океаны испарились, чтобы образовать эти комья виснущих в воздухе вод, которые кругом несутся, увлекая деревья. Сижу и пишу Вам на открытом воздухе. Бумага рвется из рук. Полынь испуганно машет полыни на соседней меже – всё большие такие, лапчатые метла. Простите меня за эти кляксы.
Осень. Все летит – проносится. Вон надутые щеки гигантской головы на небе – вот свистящее дуновение Осени. Она обдувает. Все улетает. Не улететь ли? Приготовляешься к полету, и опять не улетаешь…
У Вас «taedium litterarum» – о, как я понимаю, но не очень ругайте «новых». Ведь их идеал бежать от литературы, не они виноваты, если пока это еще не удается. Ведь они не о «литературном», а о жизни души. Если они и лепечут пока глупо – не их вина, поверьте. Конец литературе! Окончательный выход из нее близок. Пора думать о мистериях. «Пора, крайняя пора!» (Ницше)[843]. Однажды граф Толстой написал (где, не помню), что сочинения крестьянских мальчиков часто бывали гениальны[844]. Я понимаю, что хотел сказать Толстой, а он не совсем неправ. Если литература создает в конце концов целую атмосферу («ору», «нимб») вокруг себя, разве это не одна из величайших мерзостей. Ведь литература о другом. Ну что ж, погибнет литература, но ведь другое-то не погибнет. Не будут писать – будут говорить, сначала говорить, потом вместе собираться. А если и говорить не будут, будут слушать пролет ревущих потоков времени, как я вот сейчас слушаю ветер – и доволен, больше мне ничего не нужно!..
Ведь литература с ее законами, рамками – учреждение педагогическое, т. е. школа жизни живой. Если душа зазвучала – какое мне дело до литературы!.. Я прочитываю грубо-невежественные намеки, но звучащие знакомым, больше мне ничего не нужно. «Et tout le reste est litterature» (Верлен)[845]. «Новые» – разве это литература. Черт их знает, что они такое, но уж конечно не литература. И если они стараются быть литературными – это позор, это дает оружие против них. «Новая литература» – ничего не понимаю! Соединение слов, взаимно уничтожающих.
Вот я сейчас весь обложился книгами, чтобы ветер не изорвал бумагу. Я представляю в данный момент символ. Вся новая литература, если она что-нибудь означает, изображает человечество, у которого вечность вырывает бумагу, опрокидывает чернильницу. Конец. Осень. День безвременья – день осенний.
Ведь душа просится на свободу, в жизнь. До сих пор она была загнана в литературу. Теперь ей претит ее темница. Ей хочется свободы. Душа пробуждается – вернее, приближается к поверхности, объективируется. Весь мир должен стать в наших глазах только духом, только объективированной душой». «Mens sanа in corpore sano»[846] для нас, европейцев, парадокс. Если это и бывало, теперь невозможно: теперь «mens sana in corpore insano»[847], [848]. Тело совр<еменной> литературы прокажено. Но да будет так: не нужно телесного! L’ame… remonte pour ainsi dire a la surface de l’humanite et manifeste plus directement son existence et sa puissance. Cette exi<stence> et cette puissance se revelent de mille manieres inattendues et diverses… Les hommes sont plus pres d’eux memes et pres de leurs freres; ils se regardent et s’aimant plus gravement et plus intimement… A une epoque tres reculee de l’histore de l’Inde, l’ame doit s’etre approchee de la surface de la vie… Aujourd’hui, il est clair qu’elle fait de grands efforts. Elle se manifeste partout d’une maniere anormale, imperieuse et pressante… Elle doit se preparer a une lutte decisive, et nul ne peut prevoir tout ce qui dependra de la victoire ou de la fuite… Meme par moments cela ressemble a un ultimatum… Il faut etre prudent; ce n’est pas sans raison que notre ame s’agite (M. Maeterlinck)[849]. Если бы Гёте жил с нами, если бы видел смущенных, обступающих его, быть может он изменил бы свою квиэтическую тактику. Он, конечно, соблюдал эзотеризм. Но ведь теперь все перепуталось. Восходящие, с трудом восшедшие на горы оказываются как бы оставшимися на плоскости. Если масса и не идет к горам, часто горы расстилаются перед ними. Кто теперь эзотеричен, кто экзотеричен – право, не разберешь. А всё потому, что начало воплощения, т. е. выступление души наружу – объективация. Вот почему часто говоришь без разбора со всеми и с каждым. Чужая душа – потемки. Если Вас удивляют и несколько шокируют быстрые перерождения, то ведь эпоха сама такова. Против рожна не пойдешь[850]. «Ныне плачущие, как не плачущие… ибо проходит образ мира сего» (Павел, 1 к Кор<инфянам>)[851]. А что до Конца не более 100, 200 лет, в этом я уверен (а может быть, и скорее). Далее. Я недавно изме<нил> взгляд на способ действия. Мой девиз теперь: популяризание, пропаганда в толпе без совести; я не боюсь ни повторений, ни запошливания. Ибо не в выражении суть, а в выражаемом, а само это выражаемое, конечно, только намек. Создать в душе других иное, да для этого стоит миллион раз повторять самые азбучные истины. Теперь я уверен, что это не бесплодно. Скоро все сравняются душами. Великое нивелирование близко. Только тогда, когда многие станут понимать, зазвучат глаголы иные. Факт. Ведь вот безукоризненный Гёте и косноязычный Метерлинк! Боже мой, да конечно между ними нет сравнения. А ведь большинство, масса-то ближе к пониманию метерлинковской тишины, нежели глубин Фауста (я не об официальном признании, а о постижении). Что из этого следует? А
