На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят

_____________________________

Сальери и Моцарт повторили эту библейскую историю. Сальери и Моцарт принесли жертвы искусству. Но жертва Сальери была не принята, отторгнута историей, людьми, Справедливостью. А на алтаре Моцарта загорелся огонь (та, пока еще никому не ведомая звезда), и Сальери произносит монолог, который можно было вложить в уста Каина: «Нет правды на земле. Но правды нет – и выше». Сальери, как и Каин, недовольный несправедливостью неба, убивает Моцарта, этого Авеля.

Пушкин воспринимает обиду Сальери, понимает. Но это не означает, что Сальери прав; Сальери – это развенчанный, сведенный к смертному греху, «богоборец», он – убийца.

И вот здесь, Достоевский, продолжая пушкинскую тему добра – зла, развил ее дальше. Он только поставил вопрос иначе: имеет ли право человек, опираясь лишь на свои, необузданные субъективные представления о должном, врываться в мир с топором? Имеет ли право частное, «земное двуногое творение», конкретный человек стать судьей и палачом своего ближнего?

Раскольников – это Сальери; его размышления близки размышлениям пушкинского героя. Только убитым был не гений, а убита была вредная и ничтожная старушонка. Вот в чем Достоевский идет дальше: убивать нельзя не только талант, но и любую «двуногую тварь». Нельзя отдельного человека делать судьей и палачом другого, слишком зыбко, расплывчато основание: личное неприязненное отношение.

И Пушкин, и Достоевский предупреждают – нельзя создавать страшный прецедент. Тем самым открываются шлюзы на пути слепого низменного чувства (зависть, тщеславие, корысть) – оно как раз и цепляется за соображения якобы высокого порядка.

Сальери и Раскольников – они оба убийцы из – за принципа, из – за безграничного теоретического посыла – они за справедливость: Бога нет, некому вступиться за справедливость, потому надо действовать самим («…правды нет – и выше» – заявляет Сальери; Раскольников тоже считает, что Бога нет). Ничтожная «старушонка – процентщица» и гений Моцарт перед их представляют одно и то же: и та и тот незаслуженно наделены судьбой, «жалкая старушонка» – богатством, «гуляка праздный» – талантом. Надо вмешаться, надо самому встать на место судьбы. И вот Раскольников поднимает топор, а Сальери наливает яд.

После совершения убийства Раскольникова испугало само отсутствие нравственных преград. Сальери испугала мысль: а не является ли он просто – напросто заурядным завистником («гений и злодейство, две вещи несовместимые»). И он стремится облечь свою тайную зависть в форму негодования против несправедливости. В этом он видит свою миссию. В собственных глазах он является орудием справедливости, неким Моисеем. Но в глубине души он понимает, что сам себя обманывает, что им руководит не высшее моральное соображение, а мелкая слепая зависть. И ужас охватывает Сальери: я злодей, я потому злодей, что я бездарен.

Трагедия обрывается на полуфразе, на вопросе…

Для Сальери самое важное сейчас – разрешить вечный вопрос: совместимы ли зло и красота, совместимы ли злодейство и гениальность?

Сальери из Мстителя во имя Справедливости, из Борца против Провидения превратился в элементарного злодея. Его чистый принцип – это зависть, у Раскольникова – тщеславие (кто он: «власть имущий» или «тварь дрожащая»). Вот на самом деле истинные, внутренние стимулы их преступлений.

***

Пушкин понимает, что душа поэта и «свободная стихия» – родственны. «Природы голос нежный» слышит в самом себе поэт, его поэтический дар – это «голос природы». Обращаясь к морю, он называет его «…свободная стихия»; он трепещет перед простором, где «лишь ветер… да я…». Природа для него – не только родственное, но и спасительное; он хочет бежать к ней

И одновременно выдвигает тезис о том, что «На всех стихиях человек – тиран, предатель и узник». Но эти мгновения горести, к счастью, были у поэта редко.

Светлого, счастливого, «аполлонического» Пушкина занимала тема Зла, тема Греха: «…грех алчный гонится за мною по пятам…»

А рядом – Гете, с его универсалистской трактовкой структуры бытия: «Не надо уж так презирать низменное, чтобы ни говорили, а в нем есть сила». А любая сила предполагает и некое величие, а за ним – и обязательное влечение.

Пушкин обронил современнице Смирновой: «В стихах о Падшем Духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская сила».

***

Демон»