джазов и музыкальные вечера, где можно всласть натанцеваться… Если бы вы были писателем — это я понимаю! Нацизм — пища для интеллектуала, есть обо что точить свою ненависть, каждый художник ненавидит жестокость и конформизм; тоталитарное государство Гитлера было воплощением именно этих двух качеств; думаете, сейчас мало дерьма, в условиях многопартийной демократии?! О-го-го! Но ведь я не ее браню, любимую… А прошлое… Всегда удобно бранить прошлое… Вы называли людей в Испании и Португалии, которые вроде бы продолжают дело Гитлера… Доказательства? Факты? А вы уверены, что, если я отправлюсь туда, — хотя вряд ли, слишком дорого стоит билет, — они сразу же откроют мне правду?
— Они вздрогнут, — ответила Кристина. — Они — как пауки. А когда паук вздрагивает, видно трясение всей паутины…
— А у вас есть лаборанты, которые станут наблюдать за трясением паутины? Я допускаю, что она существует, но сколько вы наберете Дон Кихотов, которые готовы на драку? С силой можно бороться только силой. Она есть у вас?
Криста согнула руку, кивнула на плечо:
— Вот мои мускулы.
Нильсен усмехнулся, лицо его подобрело, сделавшись старым и дряблым. Отчего к старости люди делаются добрее, чем в зрелые годы, подумала Кристина, это закономерность, интересно бы посчитать, стыковавшись с биологами, они без нас, математиков, ответ на этот вопрос не дадут.
— Выпить хотите? — спросил Нильсен. — Выбор скуден, но наливают до краев.
— Мне надо в университет, там неудобно появляться пьяной.
— Кристиансен — ваш отец?
— Да.
— Мы пытались его отбить… Его доцент готовил операцию, мы хотели отбить вашего отца, когда его возили на машине из тюрьмы на допрос в гестапо, все было на мази, но потом забрали доцента, дело полетело кувырком…
Закурив, Кристина долго кашляла, потом спросила:
— А вы не сидели?
Нильсен покачал головой:
— Я — везун… Пил много… Пьяные — счастливчики. Я, милая фрекен, пил от страха… Пять лет прожил в страхе, оттого сейчас и начал писать… Страх подвигает человека к фантазиям… Сколько их у меня в голове?! — Он пыхнул трубкой-носогрейкой. — Объясните, что изменится, опубликуй я список нацистов, которые укрылись от возмездия? Папен был оправдан трибуналом в Нюрнберге, а он лично передал портфель канцлера фюреру. Шахт оправдан, а он финансировал создание армии и гестапо. Их, правда, потом осудили в немецком трибунале, но это же чистой воды
— Скажите, адвокат Мартенс — честный человек?
— А что такое честность!? — Нильсен пожал плечами. — С точки зрения «буквы» его можно было лишить права на профессию, но если подойти к делу с прагматической точки зрения, то именно он спас стране десять патриотов, талантливых и добрых людей… Причем в Англии у него были родственники, он бы там не бедствовал, да и образование получил в Оксфорде, — в отличие от тех маленьких адвокатишек, которые и начали против него кампанию, отсидевшись в Лондоне… Нет, не знаю, как кто, а я к нему отношусь вполне спокойно, он оказался честнее многих, он хоть что-то делал…
— Спасибо. Если вы измените свою точку зрения на мое предложение о наци, позвоните, а?
— Я ее не изменю, милая фрекен. А телефон давайте. Я очень люблю бывать в обществе красивых женщин… Нет, нет, я не о том, — это чисто эстетическое, красота помогает работе, а нет ничего совершеннее женской красоты в мире… Диктуйте…
Криста вдруг рассмеялась:
— Погодите, но я забыла номер телефона! Он отключен, я только-только вернулась… Можно, я позвоню сюда и скажу свой номер?
— Конечно. Я тут торчу круглосуточно… Позвоните, сразу же напрошусь в гости… И научу варить грог… Любите грог?
— Ненавижу, — ответила Кристина. — Терпеть не могу того, в чем есть примесь сахара. У меня мужские вкусы…
В университете, ее сразу же восстановили в докторантуре: ах, Кристина, Кристина, все понятно, любовь, но разве нельзя было отправить телеграмму: «предоставьте отпуск на двадцать лет»?!
…Яхта стояла на том же месте, где Кристина оставила ее восемь месяцев назад; краска облупилась, но внутри было все в полнейшем порядке, даже медные поручни не очень почернели; сторож сказал, что он поглядывал за порядком: «Вы же молодые, в голове ветер, ну, ничего, доченька, пока есть на свете старики, можете безумствовать, нам скучно, когда нет дела, слишком навязчиво думается о смерти».
…Страховой агент, который просил называть его по имени (Роберт), заметил, что продавать сейчас яхту — чистое безумие: «Хороших денег не получите, а через пять лет таких корабликов не будет, сделано на заказ, лучшими мастерами; давайте застрахуем ее на четверть миллиона, хоть платить придется много, но уж лучше потом взять, чем сейчас потерять; в крайнем случае утопите, я научу, как это сделать, за риск уплатите пятьдесят тысяч, без меня ничего не предпринимать, дело может грозить тюрьмой».
В кино Криста не пошла, вернулась домой рано, письмо Роумэну написала без помарок, очень кратко: «Дорогой! Видимо, правильнее будет, если ты сам возбудишь дело о разводе. Ты прав: здесь тоже все сломаны. Мои попытки отомстить наталкиваются на мягкую стену плохо скрываемого непонимания или страха. Видимо, — снова ты прав — происходит то же, что и в Америке. Если захочешь, чтобы я вернулась к тебе, — напиши. Если ничего не напишешь, я буду ждать. Если же ты пришлешь телеграмму, заверенную юристом, что не возражаешь против продажи нашего дома и яхты, буду считать себя свободной. Я».
Через пять дней Пол прислал согласие на продажу дома и яхты, заверенное юристом студии «Юниверсал».
Дом купил господин Упсалл, предприниматель из Христиании; уплатил ровно столько, сколько просил адвокат Мартенс. Он же. Мартенс, подобрал Кристине двухкомнатную квартиру на третьем этаже, с окнами в парк, неподалеку от университета.
На телефонной станции Криста написала заявление об установке ей номера в новой квартире, поинтересовалась, может ли она выбрать себе те цифры, которые по душе: «Я математик, верю в значение суммы чисел»; ей любезно ответили, что, поскольку в действие вводится новая подстанция, просьбу фрекен можно удовлетворить; номер был легко запоминающимся: 25-05-47; рано утром отправила телеграмму в Голливуд, Роумэну, сообщив о продаже дома; дату заполнения бланка проставила сама: «25 мая 1947 года».
…После того, как все формальности были соблюдены, Криста внесла деньги за страховку яхты. Мартенс выехал в Мюнхен, пообещав ей позвонить или написать через две недели: «Раньше не управлюсь, милая фрекен Кристиансен».
Штирлиц, Ганс (Барилоче, сорок седьмой)
— Иди к ним, иди, — взмолился Ганс. — Это акулы, они набиты деньгами и не умеют кататься, их перехватит дон Антонио, иди же, только ты можешь затащить их к нам!
— Не суетись, дурашка, — Штирлиц усмехнулся. — Если они американцы, а они, действительно, скорее всего американцы, подойди к ним сам, янки любят тех, кто говорит через пень колоду и с акцентом, им нравится все иностранное… Я их отпугну нью-йоркским акцентом, они своих боятся — те обдерут их за милую душу.
Ганс, не отрываясь от окошка, заросшего ледяным плюшем, посреди которого он выскоблил щелочку и расширил ее быстрым, пульсирующим дыханием, цепко наблюдал за тем, как семь человек — пять мужчин и две женщины, одетые по-американски, достаточно скромно и в высшей мере удобно, но явно не для горнолыжных катаний, — топтались на месте, поглядывая то на коттедж Отто Вальтера, то на прокатный пункт дона Антонио.
— Они меня не поймут, Макс, я же говорю по-английски с грехом пополам! И потом я смущаюсь, я не умею заманивать, это унизительно!
— Ну-ну, — сказал Штирлиц и поднялся. — Попробую. Пожелай мне ни пуха ни пера.
На улице было достаточно холодно, но ветер с Кордильер уже не задувал; значит, через час-другой солнце начнет припекать; снег прихвачен ледяной корочкой, кататься нельзя, унесет со склона, разобьешься о камни; пока-то американцев экипируешь, пока-то поднимешь на вершину, объяснишь, как надо
— Я вас заждался, — крикнул Штирлиц американцам издали. — Уже полгода жду! Всех катал — и англичан, и голландцев, и французов, — а вот настоящих янки не поднимал на вершину ни разу!
Седой крепыш, судя по всему старший, резко повернулся к Штирлицу:
— Вы американец? Здесь!? Какая-то фантасмагория!
Заметив, что к прибывшим во всю прыть гонит младший брат дона Антонио, сумасшедший Роберто, Штирлиц ответил:
— За рассказ о моей одиссее дополнительную плату не беру, пошли, я уже приготовил хорошие ботинки прекрасным леди — пятый и седьмой размеры, попробуйте спорить?!
Дамы не спорили; как истинные американки, раскованно и дружелюбно расхохотались, заметив, правда, что джентльмен им льстит, размеры чуть больше, шесть и семь с половиной, и первыми направились к прокатной станции Отто Вальтера.
— Они шли ко мне, Максимо, — прошептал сумасшедший Роберто, пристроившись к Штирлицу, который заключал шествие, словно бы загоняя американцев, будто кур, в сарай, широко расставив руки. — Это не очень-то по-соседски.
— Надо было скорей поворачиваться, Роберто. И не устраивай истерики — побью.
— Тогда они испугаются и уйдут от тебя.
— Верно, — согласился Штирлиц. — Пойдут к вам, увидят твою морду с синяками и тогда вообще побоятся ехать на вершину.
