Экспансия – III

нервозности, которую порой пытались навязать Совету такие эмоциональные представители, как Ван Клеффенс из Нидерландов или австралийский посол Эватт (сменивший его генерал Макинтош был значительно более сдержан, с великолепным чувством юмора), молодой человек, работавший в протоколе посла, заметил, что Генеральный секретарь ООН Трюгве Ли остановил Андрея Андреевича, задав ему какой-то вопрос (отношения с норвежцем были отменные; Ли знал, что именно русские активно поддерживали его кандидатуру во время выборов; понимал, что это политический жест по отношению к Норвегии; русские соседи первыми освободили север страны от нацистов; перспектива возможного дружества должна закладываться по кирпичикам; «что ж, я готов быть кирпичиком такого рода»).

Молодой дипломат озабоченно посмотрел на часы: гость, о котором Громыко справлялся еще вчера, должен вот-вот подойти, чай и печенье готовы, заранее принесли две большие пепельницы, знали, что человек, который сейчас приедет, заядлый курильщик; очень рассеян, — несколько раз ему намекали, что посол не курит, плохо переносит запах табака, на что гость отвечал: «Что вы, у меня особые сигареты, их запах нельзя не любить, в нем тепло и аромат тропиков».

Громыко отвечал Трюгве Ли в своей обычной неторопливой манере, обстоятельно, всесторонне, пытаясь понять глубинную причину интереса, проявляемого собеседником; не глядя на часы, он точно ощущал время; разговор закончил без суеты, обменялся дружеским рукопожатием и направился в свой кабинет.

…Любопытно, подумал Громыко, неужели этот юноша из протокола запишет предстоящую встречу как «деловую»? Видимо, да; как-никак беседа с представителем французского правительства в Комиссии по атомной энергии ООН должна быть оформлена именно таким образом; Вышинский в этом смысле неумолим: «Прежде всего официальный пост; личность собеседника имеет последующее значение, меня интересует вес человека, а это как раз и определяет занимаемый пост».

Но ведь не титул — верховный комиссар Франции по атомной энергии — заставил Альберта Эйнштейна ввести гостей — посла и его жену — в зал Принстонского университета, когда праздновалось двухсотлетие старейшего центра науки. Все собравшиеся сорвались со своих мест, устроив такую овацию двум парижанам, сравниться с которой могло лишь безумие в Ковент-гарден во время выступлений звезд эстрады.

Не титул — эксперт Франции — заставил Массачусетский технологический институт, самый мощный центр атомных исследований Соединенных Штатов, собрать специальную сессию в честь человека, который сейчас сидел напротив Громыко и судорожно рылся в своем бумажнике, отыскивая что-то такое, что, видимо, было для него крайне важно и дорого.

— Вот, — сказал он наконец, протягивая Громыко истрепанную маленькую фотографию. — Полюбуйтесь! Это вам не россказни! Это не блеф! Запечатлено камерой! Ну, какова штука?! Настоящий экземпляр устрашения, а?! И где?! Представьте, в Бретани, прямо напротив моего дома, в Аркуэсте! Подлинность подтверждается, подписи Ланжевена и Пикассо!

Громыко взял фотографию: огромная рыбина лежит на гальке; рядом с ней счастливый — лицо мальчишки — верховный комиссар Франции, лауреат Нобелевской премии, величайший ученый мира Фредерик Жолио-Кюри.

Однажды, после утомительного приема у Трумэна (были приглашены все послы, множество политиков и ученых, каждый сам по себе крайне интересен, но не было духа Рузвельта, который умел объединять разности), Громыко, вернувшись домой, сказал жене:

— И все-таки лучшими университетами — после того, как человек закончил университет, то есть научился систематике мышления, — являются встречи с разнонаправленными индивидуальностями… Даже дурак может чему-то научить, — он усмехнулся, — только ум ограничен, а глупость границ не знает.

…Несмотря на расписанность каждого дня, — работа посла начиналась в восемь и заканчивалась заполночь, после того, как отправлены все телеграммы в Москву, — Громыко, по возможности, сдвигал протокольные мероприятия, чтобы пригласить на ужин Людмилу Павличенко, которая потрясла Америку, Оппенгеймера, Орланди, Кусевицкого, Симонова, Михоэлса, Ицика Фефера, Скобельцына, Стоковского, Орсона Уэллса, Эренбурга.

Орсон Уэллс, как только появлялся в советском посольстве, сразу же приковывал к себе общее внимание: этот человек того стоил. Именно он поставил на нью-йоркском радио сенсационный спектакль, смонтировав его, словно это был прямой репортаж с места события: не только в крупнейшем городе побережья, но и по всей стране началась паника, которую можно было сравнить разве с ужасом «черной пятницы», с днем экономического краха…

Голос диктора дрожал, говорить мешали зловещие помехи: «В Америке высадились марсиане, я веду этот репортаж с места боя… Мы беспомощны их остановить!»

Орсон Уэллс сумел так нагнести страсти, что люди бросились из города — кто куда, любым путем, но только поскорее выбраться, скрыться где-нибудь, затаиться, переждать…

…Жолио-Кюри попросил еще одну чашку чая, он очень любил грузинский. «Говорят, самое красивое место Абхазии — это республика, входящая в состав Грузии, — пояснил Громыко, — в Гаграх. Мы, правда, с женой еще ни разу там не были, но мечтаем там отдохнуть; именно в Абхазии собирают какой-то уникальный сорт чая, без которого грузинские сорта теряют необходимый компонент качества».

— А где вы отдыхали последний раз? — поинтересовался Жолио-Кюри.

— Дай бог памяти, — ответил Громыко. — По-моему, это было, когда нам с Лидией Дмитриевной не исполнилось еще тридцати… Кажется, в тридцать девятом… мы ездили в Белоруссию, в деревню… К маме…

— Есть где заниматься спортом? Корты, бассейн?

Скрыв улыбку, Громыко ответил:

— Там у нас другие задачи…

Не говорить же, что надо было хоть как-то подправить дом, — рушится, углы хоть подвести, перестелить крышу, зимой текло, хоть корыто подставляй…

— А нас с женой свела не наука, а спорт, — словно бы удивляясь этому, заметил Жолио-Кюри. — Ирен пловчиха, и я пловец… Она любит парусный спорт, и я обожаю… А лыжи?! О, каждую свободную неделю мы отправляемся в Альпы! Я освоил поворот «Аллен», это считается верхом мастерства, нет, правда!

Как ребенок, подумал Громыко, все гении хранят в себе детство значительно дольше, чем ординарные люди; раскованность поведения есть продолжение безбрежной раскованности мысли.

— Мы не можем поладить с Ирен только в двух видах спорта: рыбалка и джиу-джитсу.

Громыко искренне удивился:

— Занимаетесь джиу-джитсу?

Жолио-Кюри улыбнулся своей мягкой, чарующей улыбкой:

— У меня есть друг, прекрасный мастер этой действительно увлекательнейшей борьбы… Попал в затруднительное положение — налоги, что-то не сложилось в семье, долги, — я не люблю задавать вопросы, друг сам говорит то, что считает нужным… Словом, надо было сделать ему рекламу… А я в колледже был первым бомбардиром, порою думал — не пойти ли в профессиональный футбол? Обзвонил своих спортсменов и физиков, начали кампанию за джиу-джитсу… Мне пришлось пройти начальный курс, увлекся… Реклама, прежде всего реклама, теперь мой друг преуспевает, к нему записываются за год — только бы попасть к великому мастеру джиу-джитсу… Он начинает свои занятия с любопытной новеллы — про то, как австрийская полиция, после попытки фашистского путча тридцать четвертого года, пригласила тренеров джиу-джитсу из Японии… Масенький человечек из Токио сказал, что он уложит любого громилу: джиу-джитсу может все! Ему вывели двухметрового венского силача. «Бей меня, что есть силы, — сказал японский мастер и неторопливо изготовился к отражению удара, — если я слишком сильно переброшу тебя через плечо — не взыщи, я должен проиллюстрировать собравшимся всю силу джиу-джитсу»… Австриец ударил что есть мочи, и несчастный инструктор из Токио отлетел в угол, потеряв сознание… Когда его откачали, он даже расплакался от обиды: «Вы поставили против меня левшу, а я приготовился отразить удар справа»… Да, да, правда! — воскликнул Жолио-Кюри. — Вот мой друг и заключает эту вводную новеллу сентенцией: «Если джиу-джитсу поможет вам быстро думать и принимать немедленное решение, а не только слепо повторять приемы, которые я стану вам показывать, моя задача будет выполнена»… Прекрасно, а?

— Кстати, — внезапно лицо Жолио-Кюри изменилось, сделавшись медальным, настоящий патриций Древнего Рима, — вам не кажется, что месье Вышинский оказывает медвежью услугу Сталину? Я был на его вчерашней речи, присутствующие пожимали плечами, спрашивая друг друга: «Неужели дух Византии по-прежнему угоден Москве? Ведь истинное величие должна отличать скромность».

…Сегодняшнюю ночь Громыко провел, вычитывая речь Вышинского, который — это было уникально — являлся одновременно заместителем и Сталина, и Молотова. На одной только странице он умудрился затолкать:

Но, — говорил генералиссимус Сталин, — выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир. Задача состоит в том, чтобы предотвратить новую агрессию».

Что для этого нужно?

Отвечая на этот вопрос, генералиссимус Сталин говорил, что кроме полного разоружения агрессивных наций существует лишь одно средство: создать специальную организацию защиты мира.

Генералиссимус Сталин говорил, что «это не должно быть повторением печальной памяти Лиги Наций». «Это, — говорил Сталин, — будет новая, специальная, полномочная международная организация».

Однако остается еще вопрос о том, можно ли рассчитывать на то, что действия этой международной организации для достижения указанных целей будут достаточно эффективными. И на этот вопрос генералиссимус Сталин дал точный ответ, значение которого приобретает особенную силу в свете той дискуссии, какая идет вокруг вопроса о вето.

Генералиссимус Сталин указал, что действия этой международной организации будут эффективными в том случае, если «великие державы, вынесшие на своих плечах главную тяжесть войны против гитлеровской Германии, будут действовать и впредь в духе единодушия и согласия». Сталин добавил: «Они не будут эффективными, если будет нарушено это необходимое условие».

…Слушая Жолио-Кюри, — слова его дышали искренностью, неподдельной обидой за Советский Союз — Громыко вспомнил недавний прием, на котором был Лион Фейхтвангер; маленький, нескладный, в допотопных очках, он задумчиво, словно бы с самим собою, размышлял: «В моей брошюре „Москва, 1937“ был приведен эпизод, который мне рассказали советские друзья: на встрече Нового года — среди близких друзей дома — Сталин поднял тост за „гениального учителя народов, выдающегося революционера, блестящего политика, автора всех наших побед“ с надеждой, что это будет первый и последний тост такого рода в его адрес в наступающем году… Мне понравился этот рассказ, я ему поверил, вставил в свою брошюру. Я понимаю, в трудные годы войны народ