Экспансия – III

удостоверение, паспорт и телефонную книжку, — кстати, ты наивно конспирировал агентуру, это просчитывается в два счета: красный, синий, черный цвета — так работали районные уполномоченные гестапо, занося в книжечку телефоны наиболее мобильных осведомителей. Их, между прочим, за это наказывали… Волей-неволей ты провалил сеть, а ты, как выяснилось, имел на связи друзей Евы Перон, журналистов, людей из армии — ай-яй-яй… Ты хоть понимаешь, что после такого провала тебе не подняться? Даже если я сейчас уйду, оставив вас здесь, — могу завязать морды наглухо, сдохнете через пяток дней, могу не очень туго завязать, будете дышать, продержитесь дольше, глядишь — чудо, ваши получат санкцию на то, чтобы войти в эту квартиру, хотя ты знаешь, как это трудно — получить санкцию на то, чтобы войти в такой дорогой дом, это в барак нетрудно, накостылял по шеям обитателям, они ж безграмотные, жаловаться не решатся, на власть не пожалуешься, сгноят, а сюда — ого-го-го… Но если представить себе чудо, если бог смилостивится над вами, то и в этом случае ты погиб. Думаешь, твой пес, — он кивнул на шофера, — будет молчать? Думаешь, он не передаст слово в слово, что я говорил тебе? Думаешь, он тебя пощадит? Эй, шофер, слушай внимательно и запоминай! Твой хефе носил с собой в кармане документы, из которых явствовало, что он держал на связи в Барилоче немца Рикардо Баума, в прошлом офицера абвера, связан с организацией генерала Вагнера, или Верена, у него много псевдонимов, а фамилия одна — Гелен, Рейнхард Гелен, запомнил? А в Вилле Хенераль Бельграно контактировал с Блюмом. Ты запоминай, запоминай, память твоя — гарантия твоего спасения, посидишь в лагере, отпустят, зато на Пуэота дель Соль не будут пытать, ты же знаешь, как там это делают… Или изнасилуют у тебя на глазах жену… И мать… Там держат ублюдков, животных, которые лишены человеческих чувств… Теперь слушай дальше… Инженер Лопес в Кордове — это Кемп, из ИТТ, тоже немецкий агент, живет здесь «под крышей»… А сеньор Блюм из Бельграно и вовсе…

— Хватит! — просипел Росарио и облизнул совершенно синие губы. — Убей его. Тогда я стану говорить.

— Я? — Штирлиц удивился, снова ощутив тепло Клаудии; она сейчас стояла за спиной, очень близко, даже чувствовался аромат ее духов — жареный миндаль, запах смерти. — Я не стану марать о него руки. Если тебе это нужно — ты и делай.

— Развяжи руки.

— Я развяжу тебе одну руку, Росарио. Вторую мы привяжем к шее. С тобой надо держать ухо востро… Ты ж такой принципиальный, верен присяге. Отказываешься от беседы…

Штирлиц загнул левую руку Росарио за шею, обмотал ее ремнем вокруг горла и затянул крутым узлом; достав из заднего кармана его кремовых брюк плоский браунинг, сунул его в правую руку, чуть придерживая ее за плечо.

Если ты решишь изловчиться, подумал Штирлиц, и пальнуть в меня, раздастся щелчок, и тогда все станет ясно; если же ты выцелишь висок своего телохранителя и нажмешь на спуск, значит, я победил, значит, не зря убежден, что все они разваливаются до задницы, когда понимают приближение краха. Если инженер запорет станок, он может отремонтировать его; если капитан посадит корабль на камни, он может, в конце концов, отдав по суду все свои деньги, начать с нуля, нанявшись матросом в сложный рейс; даже врач, зарезавший больного, отсидев год в тюрьме, — если был пьян во время операции — потом вернется в медицину и спасет человечеству тысячи жизней; через тернии — к звездам. А что может шпион, проваливший сеть? Ту, которая стоила секретной службе миллионы долларов, годы работы, чья информация положила начало новому курсу, в котором были задействованы политические деятели и директора банков, командиры армейских подразделений и руководители внешнеполитических ведомств?! Что ему делать, если благодаря его оплошности произошел провал такого рода?

Росарио плавающе поднял руку и начал выцеливать висок своего телохранителя. Рука его подрагивала, как он ни старался держать ее твердо.

Шофер смотрел на него, выпучив глаза, они, казалось, вот-вот лопнут, вылетят черными брызгами, испачкав светлый ковер. Он что-то мычал, мотал головою, потом начал биться лбом об пол; господи, какой страшный звук, подумал Штирлиц, удары молотком о ствол свежеобструганной сосны.

— Я не попаду, — сказал, наконец, Росарио. — Рука трясется.

— Что ты предлагаешь? — спросил Штирлиц, стараясь говорить спокойно, хотя тело его била дрожь, пальцы сделались ледяными, как раньше, в Мадриде, до Канксерихи.

— Подвинь его ко мне.

Штирлиц легко взял браунинг из рук Росарио, подтащил к нему шофера, тот пытался кричать что-то, из глаз его катились слезы, казалось, что это и не слезы — так их было много, — а капли пота; они струились по его мертвенно-бледному лицу; лицо, действительно, было мокрым и от пота, таким мокрым, как у гимнаста, который весело делает упражнения под лучами палящего солнца, и весь он бронзово-коричневый, живой, излучающий здоровье, а шофер белел с каждой секундой все больше и больше, печать животного ужаса изменила его до неузнаваемости, морщины сделались такими глубокими, что лоб, виски и щеки стали походить на печеные яблоки…

— Так лучше? — спросил Штирлиц. — Тебе удобно, Росарио?

— Да, — ответил тот.

Штирлиц снова вложил ему в руку браунинг, намеренно забыв придержать плечо франкиста.

— Давай, — сказал он. — Бей.

Росарио отбросился назад, выгнул руку и нажал на спусковой крючок, как только ствол поравнялся с лицом Штирлица; сухо лязгнуло, а потом стало так тихо, что казалось, все звуки вокруг исчезли и растворились.

— Ну и что? — спросил Штирлиц. — Поигрался?

— Спусти меня с кресла, — сказал Росарио.

— Зачем?

— Дашь нож. Я его зарежу.

— А вдруг ты метнешь нож, как индеец из Голливуда?

— Поставь меня перед ним на колени.

— Зарежешь?

— Да.

— Вынуть у него кляп? Пусть орет?

— Если не боишься воплей — сними.

Штирлиц вынул кляп у шофера:

— Ну, помолился?

— Развяжи меня, развяжи, — прошептал шофер, — я буду говорить тихо, я расскажу тебе, как он мне велел привезти твою бабу, я скажу, кто ее убивал, я все видел, я ездил в Хенераль Бельграно к Блюму, я один знаю тот дом, куда он меня отправлял…

— Где он? — спросил Штирлиц.

Росарио откашлялся:

— Штирлиц, вы будете слушать либо его, либо меня.

— Я буду слушать обоих. Мне интересно, когда вы говорите дуэтом.

— Этот особняк на окраине Бельграно, — сипел шофер. — Там немцы… Около аэродрома… Это как замок, туда не пройдешь просто так, там три системы охраны, там…

— Послушайте, Штирлиц, — сказал Росарио, — мои контакты по линии ИТТ заинтересуют вас больше, чем фантазии этого придурка… Дайте нож…

— Но ведь ты начал с того, как комендант Алькасара дал расстрелять своего сына, пожертвовав жизнью мальчика во имя торжества Франко… Допустим, я позволю тебе зарезать этого подонка, а ты скажешь: «Все, теперь я спокоен, он молчит, а уж я тем более не скажу ни слова»… Может быть такое?

— Я открою все, — хрипел шофер, — все, до конца! Я скажу тебе, красный, как они убили твою женщину, я не трогал ее, я только привез ее к ним, но я видел, что они с ней делали!

— Верно, он привез ее по моему приказу, — сказал Росарио. — А вот кто сообщил мне о ней, я могу сказать, только я…

Штирлиц полез за сигаретами:

— Кто?

Росарио как-то странно, словно горбатый (хотя сейчас он так сидит, я же привязал ему руку к шее), пожал плечами:

— При нем говорить не стану.

— Ты ж все равно зарежешь его, — Штирлиц усмехнулся. — Какая разница, что он услышит?

Достав из кармана нож, Штирлиц нажал кнопку на рукоятке, выскочило длинное лезвие; вытерев рукоять платком, Штирлиц вставил нож в руку Росарио; тот судорожно сжал пальцы, прохрипев:

— Опусти меня перед ним на колени.

Штирлиц посмотрел на шофера:

— Говори, что хочешь сказать, пока он не перерезал тебе горло.

Шофер снова задергался, лицо стало и вовсе мучнистым:

— Я знаю все адреса, по всей Аргентине, я ездил по его приказам… Я помню все номера домов, я скажу все…

— Говори, — сказал Штирлиц.

Шофер, дергаясь, словно бы за ним кто гнался, начал говорить; в уголках рта появилась сухая пена; Штирлиц отметил, что ряд адресов ему знаком; остальные запишет магнитофон, не зря он истратил на него столько денег, американская новинка, микрофон лежит у двери в спальню, запись прекрасна, все будет на пленке.

— Он говорит правду, — кивнул Росарио. — Только он не знает главного. Паролей, связей, истории вопроса. При нем я этого говорить не стану.

Штирлиц поднял Росарио под руки и опустил на пол рядом с шофером.

И тут шофер тонко завизжал; Росарио уперся ножом в его шею, шофер начал извиваться; Росарио нажал что есть силы, и Штирлиц увидел, как разорвалась кожа и металл всасывающе вошел в тело.

Штирлиц оторвал Росарио от дергавшегося шофера, приложил его окровавленные пальцы к листу бумаги, — надо сохранить улики; снова закурил, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била его все сильнее.

— Ну? — спросил он. — Теперь закончим беседу?

Росарио странно залаял; Штирлиц не сразу понял, что он смеется.

— Ты ж все правильно понял, иха дель пута! Зачем ты позволил мне кончить его?! Я ничего не скажу тебе! Ничего!