— Мы их получим в Панаме завтра днем, — самолет уходит в семь тридцать, так что в два часа будем на месте. Адрес у меня есть. Я имею в виду адрес человека, который даст нам показания под присягой… А вечером вылетим в Манагуа… Правда, с пересадкой, рейсом девятнадцать пятьдесят семь. Той же ночью должна быть организована встреча с Сомосой. Ваше присутствие необходимо. Ваших помощников — тоже. В зависимости от результатов этой беседы — а она, думаю, закончится в нашу пользу — мы вылетаем на юг, в Виллу Хенераль Бельграно, на встречу с шефом гестапо Мюллером.
— Думаете, он рад предстоящей встрече?
— Это меня как-то не очень заботит. Меня заботит то, чтобы мы были на поле аэродрома не позже тринадцати ноль-ноль во время авиапарада ровно через три дня.
Гуарази поднялся:
— Простите, Макс, я должен связаться с боссом; в вашем плане есть несколько позиций, которые я не могу принять без санкции.
— Да, да, конечно. Дик. Я понимаю, валяйте, звоните. Только, пожалуйста, постарайтесь их уговорить, если они начнут выкобениваться.
— Боссы не выкобениваются. Наши боссы взвешивают меру реальности внесенных предложений, они прагматики с мужественными и добрыми сердцами… И еще: Мюллер там будет один? Или с охраной?
— Скорее всего с охраной.
— Численность?
— Не знаю.
— Но с ним, видимо, будет
— Кто вам назвал это имя?
— Не комментируется.
— Хорошо, я поставлю вопрос иначе: о
— Не комментируется, — повторил Гуарази, и глаза его стали такими же грустными, как тогда, в мадридской квартире Роумэна (господи, когда же это было, да и было ли вообще?!).
Поднявшись с кресла, он извинился:
— Мне придется соединяться с несколькими городами, простите, если я буду отсутствовать минут двадцать. Хотите чего-нибудь выпить?
— Да, пусть принесут виски.
— Я плохо разбираюсь в марках… Какие вы предпочитаете?
— Не важно. Сейчас не важно… Что есть… И желательно побольше.
Лаки Луччиано выслушал Пепе; тот говорил на сицилийском диалекте, используя зашифрованные термины, ни один
— Ты действительно считаешь его серьезным партнером?
— Да, — ответил Гуарази, не задумываясь.
— Меня смущает тот человек, который будет ждать вас на аэродроме вместе с немцем. Он нам не нужен, Пепе.
— Хорошо. Я его оставлю там?
— Насовсем, — улыбнулся Лаки. — Это помирит меня с теми, кто ведет с ними борьбу. Всегда надо думать впрок.
— Это вызовет гнев партнера, с которым я сейчас беседую.
— Ты убежден, что он нам нужен?
— Может понадобиться в будущем.
— В каком качестве?
— Очень сведущ.
— Больше наших юристов?
— Да.
— Тебе жаль его?
— В какой-то мере.
— Хорошо, поступай как знаешь, но тот, второй, пусть останется там. Ты знаешь, в чем его подозревают. Это может бросить тень на общее дело. А мы патриоты, Пепе, согласись.
— Верно. Тут я не спорю… Как быть в Манагуа?
— Сава[32] игнорирует нас. Он поставил на северян. Мы для него никто. А это же обидно и мне, и Фрэнки. Если, действительно, партнер получит факты, которыми его можно прищучить, — сделай это. Нам он пригодится. Его город перспективен, неподалеку канал,[33] оттуда мальчики в форме будут летать к нему на отдых, пусть понюхают сладенького. [34] Обратишься к «Жареному», найдешь его телефон в справочной книге, он выведет на Саву. Это крепкий парень. Он не засвечен, крутит серьезное дело, и Сава в нем заинтересован с давних лет. Что еще?
— Больше ничего… Только вообще-то, как мне кажется, у нас пара шансов из миллиона, что это дело выгорит.
— Хочешь отказаться? — спросил Лаки. — Я не обижусь, нет, что ты… Я подберу другого, если тебе все это невмочь.
— Вы меня плохо поняли, босс… Вы знаете, что я не боюсь летального исхода. Иногда я даже мечтаю о нем… Просто не надо обольщаться…
— А я никогда не обольщаюсь, маленький, — ответил Лаки. — Но даже если там не окажется того, что мы хотим получить, в нашем распоряжении будет человек, который заставит с нами считаться
Когда Гуарази вернулся в гостиную, Роумэн допивал второй стакан.
— Ну и как? — спросил он. — Что боссы?
— Они просили передать вам привет, Макс. Операция санкционирована. Так что ложимся спать, а утром гоним на аэродром, билеты сейчас закажем. — Гуарази, не оборачиваясь, негромко позвал: — Ребята, ну-ка сюда…
В гостиную вошли двое черноволосых, квадратных молодых парней; один был небрит, глаза мутные, мешки, как у старика.
— Что, траур? — спросил Роумэн.
Парень не ответил, молча посмотрел на Пепе.
— Да, убили его брата, — ответил тот. — Вы снова верно поняли. Макс. Его зовут Леон. А второго — Джузеппе. Если трудно запомнить имена, зовите Леона «первым», а Джузеппе — «вторым». Это надежные люди, я им верю.
— Говорят по-английски? — спросил Роумэн.
— Да, — ответил Пепе. — Они здесь родились. Ну, пошли спать? Ребята, распорядитесь, чтобы были заказаны билеты на Панаму. Два первых класса, два экономических. Ответ, что билетов нет, меня не устроит.
Оба молча вышли; создалось впечатление, что они немые; Пепе понял Роумэна:
— Не судите их, Макс. Они дети улицы, рождены в кварталах нищеты. Они смущаются говорить, не знают, как стоять и что за чем есть в ресторане, когда им приходится сопровождать меня. Зато они умеют
— С того, что торговали вот этим, — Роумэн кивнул на бутылку виски, — когда ввели «сухой закон».
— Нет. Все в прошлом веке, когда несчастные итальянцы ринулись в эту страну… Вы с удовольствием принимали норвежцев, немцев, ирландцев, а на нас смотрели с презрением, Макс, согласитесь. И сейчас о нас говорят как о «паршивых макаронниках»… А ведь это мы, макаронники, дали миру и Рафаэля, и Данте, и Пуччини… Ну, ладно, это все трум-трум, удары в медные тарелки, а вот когда мои соплеменники в прошлом веке приехали в Новый Орлеан, они оказались на положении бездомных бродяг, и обращались с ними как с собаками. Вот тогда-то и организовалась группа «Черная рука» братьев Матранга, которые прибыли из Палермо. Да, они собирали дань с торговцев фруктами, с итальянцев, заметьте, а за это защищали их от грабежа со стороны янки, — бандитами город кишел. А когда кто-то убил шефа местной полиции Энесси, он перед смертью шепнул, что во всем виноваты мы, макаронники. И был устроен суд Линча, и наших людей повесили вниз головами. Вот с чего все началось, Макс… И тогда мы поняли, что в этом государстве надо быть организованными, как нигде в мире: или ты — их, или они — тебя… Да, мы организовали группу «Зеленые» в Сент-Луисе, да, мы стали опекать гетто в Чикаго, особенно «зону спагетти», возле Вест-Тейлор-стрит и Гранд-авеню. А уж после того, как вы приняли восемнадцатую поправку к конституции, запрещавшую производство и продажу алкоголя, после того, как преподобный отец Билл Санди в двадцатом году опустил в землю штата Вирджиния гроб с телом Джона Ячменное Зерно, вы, янки, обратились к нам за помощью. И мы не смогли отказать вам, ведь вы наша вторая родина, мы стали снабжать вас виски, и в это дело вошли ваши губернаторы и судьи, банкиры и депутаты. Мы, макаронники и евреи-христопродавцы, объединились, чтобы делать свой бизнес, — вы же не пускали нас в свой, респектабельный, охраняемый законом. Вот с этого все и началось, Макс, — с бесправия, нищеты и расовой сегрегации. И, пожалуйста, не надо обвинять нас во всех смертных грехах: вы, янки, породили нашу организацию, вы и несите всю меру ответственности, ладно?
— Не хотите перейти на работу в прессу? — спросил Роумэн. — Складно излагаете мысли.
— У нас все складно излагают мысли. Только грамотных мало, школ не кончали, пишем с трудом. Макс.
— Ваши люди дрались против фашистов на Сицилии… Как же вы могли пойти на сотрудничество с нацистами в Лиссабоне и Мадриде, Пепе?
— Дик, пожалуйста, не забывайте, что я Дик.
— Простите, — Роумэн налил себе третий стакан, медленно выпил, — простите и не сердитесь… И ответьте на мой вопрос, я же ответил на все ваши…
— Вы заинтересованы во мне, поэтому и отвечали. Все вы заинтересованы в нас. Это же так удобно, когда есть люди, которые спокойно нажмут на
