— Что нового?
— Вот, поглядите.
И Эмма показала ему бумагу.
— Что же я могу сделать?
Тогда она вспылила, напомнила ему, что он обещал не пускать ее векселей в ход; он не стал спорить.
— Но мне больше ничего не оставалось; самому деньги были нужны дозарезу.
— Что же теперь будет? — снова заговорила Эмма.
— О, тут все очень просто: сперва суд, а там и опись…
Эмма сдерживалась, чтобы не ударить его. Она мягко спросила, нет ли возможности урезонить г-на Венсара.
— Ну да, как же! Урезонить Венсара! Вы его еще не знаете — он свирепей всякого ростовщика.
А все-таки г-н Лере должен вмешаться и как-нибудь помочь.
— Но послушайте! Я, кажется, до сих пор был с вами достаточно любезен.
Он открыл одну из своих книг:
— Вот!
И стал водить пальцем по странице:
— Сейчас… сейчас… 3 августа — двести франков… 17 июня — полтораста… 23 марта — сорок шесть… Апрель…
Он остановился, словно боясь допустить какую-нибудь оплошность.
— Я уже не говорю о долговых обязательствах господина доктора, — одно на семьсот франков, другое на триста! А что до ваших уплат по мелочам, рассрочек, процентов, то этому просто конца нет, запутаться можно. Я умываю руки!
Эмма плакала, она даже назвала его «милым господином Лере». Но он все взваливал на «эту собаку Венсара». К тому же у него сейчас ни сантима: никто не платит долгов, и все только тянут с него; такой бедный лавочник, как он, не может давать авансы.
Эмма умолкла; г-н Лере покусывал перо; ее молчание, должно быть, беспокоило его; вдруг он заговорил снова:
— Но, конечно, если на этих днях у меня будут какие-нибудь поступления… Я тогда смогу…
— Во всяком случае, — сказала Эмма, — как только будут остальные деньги за Барневиль…
— Что такое?..
Узнав, что Ланглуа еще не расплатился окончательно, Лере, казалось, чрезвычайно удивился. А потом заговорил медовым голосом:
— Так вы говорите, мы столкуемся?..
— О, все, что вам угодно!
Тогда он закрыл глаза, подумал, потом набросал на бумаге несколько цифр и, заявив, что все это ему очень неприятно, что дело очень скверное, что он просто
— Только бы Венсар стал меня слушать! Но как бы то ни было, решено; я не вожу за нос, у меня все начистоту.
Затем он небрежно показал кой-какие новые товары; по его мнению, ничто здесь не заслуживало внимания г-жи Бовари.
— Подумать только, вот эта материя на платье идет по семи су метр, да еще с ручательством, что не линяет! И все-таки ее так и расхватывают! Вы сами понимаете, им не рассказываешь, в чем тут дело.
Признаваясь, что он обманывает других покупателей, Лере хотел окончательно убедить Эмму в своей честности.
Потом он снова задержал ее и показал три локтя гипюра, — этот кусок ему недавно удалось найти на распродаже.
— Какая прелесть! — говорил Лере. — Теперь этот товар много берут на накидки к креслам; он в большой моде.
И тут же ловко, точно фокусник, завернул гипюр в синюю бумагу и вложил Эмме в руки.
— Но скажите по крайней мере…
— Ах, об этом после, — отвечал Лере и повернулся на каблуках.
В тот же вечер Эмма заставила Бовари написать матери, чтобы та немедленно выслала все, что осталось ему от наследства. Свекровь ответила, что у нее ничего больше нет; ликвидация закончена, и, кроме Барневиля, на долю супругов приходится шестьсот ливров годового дохода, которые она и будет аккуратно выплачивать.
Тогда г-жа Бовари отправила двум-трем пациентам счета и скоро стала очень широко пользоваться этим удачным средством. В постскриптуме она никогда не забывала добавить: «Не говорите об этом мужу: вы знаете, как он самолюбив… Извините меня, пожалуйста… Готовая к услугам…» Пришло несколько протестующих писем: она их перехватила.
Чтобы как-нибудь раздобыть денег, она принялась распродавать свои поношенные шляпки и перчатки, железный лом; она торговалась свирепо, — в ее стремлении побольше заработать сказывалась крестьянская кровь. Она решила, что во время своих поездок в город станет покупать всякие безделушки,
