крайней мере не страдала бы. Леон тотчас стал вздыхать по
Но, услышав выдумку о коврике, Эмма спросила:
— Почему же это?
— Почему! — Он замялся. — Потому что я вас очень любил!
И, радуясь, что он преодолел главную трудность, Леон искоса взглянул ей в лицо.
Тогда как будто порыв ветра вдруг разогнал в небе облака. Казалось, все скопище печальных мыслей, омрачавших голубые глаза Леона, исчезло; лицо Эммы сияло.
Леон ждал. Наконец она ответила:
— Я всегда это подозревала.
И тут они принялись пересказывать друг другу все мелкие события того далекого времени, все радости и горести которого они только что охватили в одном слове. Он вспоминал беседку с клематитами, платья Эммы, обстановку ее комнаты, весь ее дом.
— А наши бедные кактусы? Где они?
— Этой зимой погибли от холода.
— Ах, знаете ли вы, сколько я о них думал? Часто-часто видел я их вновь перед собою, как в былые времена, когда летом, по утрам, солнце ярко освещало жалюзи… И я видел, как ваши обнаженные руки погружались в цветы.
— Бедный друг! — сказала она и протянула ему руку.
Леон поспешил прильнуть к ней губами. Потом глубоко вздохнул и заговорил дальше:
— В те времена вы были для меня какой-то непонятной силой, вы захватывали всю мою жизнь. Вот, например, один раз я к вам пришел… Но вы, конечно, этого не помните.
— Помню, — отвечала Эмма. — Продолжайте.
— Вы были внизу в передней, — собирались уходить, стояли на нижней ступеньке; на вас была шляпка с голубыми цветочками; и вот я без всякого приглашения с вашей стороны невольно пошел за вами. С каждой минутой во мне росло сознание собственной глупости, а я все шел да шел, не смея провожать вас по-настоящему и не желая с вами расстаться. Когда вы заходили в лавки, я оставался на улице, глядел в окно, как вы снимаете перчатки и отсчитываете на прилавке деньги. Наконец вы позвонили к госпоже Тюваш, вам открыли, — и вот за вами захлопнулась огромная, тяжелая дверь, а я остался перед ней, как дурак.
Слушая его, г-жа Бовари удивлялась, какая она стала старая; ей казалось, что все эти возрождающиеся в памяти события удлиняют прожитую жизнь; она возвращалась к необъятности чувств и время от времени говорила вполголоса, опустив глаза:
— Да, правда!.. правда!.. правда!..
На бесчисленных часах квартала Бовуазин, полного пансионов, церквей и заброшенных особняков, стало бить восемь. Леон и Эмма молчали; но они глядели друг на друга и слышали гул в ушах, словно из неподвижных зрачков собеседника исходило звучание. Вот они взялись за руки; прошедшее и будущее, воспоминания и мечты — все смешалось в сладостном восторге. Сумрак сгущался на стенах, где еще выделялись потускневшие во тьме яркие краски четырех эстампов, изображавших сцены из «Нельской башни» с французскими и испанскими надписями внизу. В подъемное окно был виден клочок темного неба между остроконечными крышами.
Эмма встала, зажгла на комоде две свечи и села снова.
— Так вот… — произнес Леон.
— Так вот… — отвечала она.
И он придумывал, как бы ему возобновить прерванный разговор, когда она сказала:
— Как это случилось, что до сих пор никто еще не выражал мне подобных чувств?
Клерк воскликнул, что идеальные натуры трудно поддаются пониманию. Вот он — он полюбил ее с первого взгляда; он приходил в отчаяние при мысли о том, как бы они были счастливы, если бы по воле судьбы встретились раньше и связались неразрывными узами.
— Я иногда думала об этом, — ответила она.
— Какая мечта! — шепнул Леон.
И, осторожно перебирая синюю бахрому ее длинного белого пояса, прибавил:
— Кто же нам мешает начать сначала?
— Нет, друг мой, — отвечала она. — Я слишком стара… вы слишком молоды… Забудьте меня! Вас еще будут любить… и вы полюбите.
— Не так, как вас! — воскликнул он.
