функции, чтоб их можно было описать одним словом. Сегодня идея, что общего у нас только исключительность каждого, помогает мне понимать, как устроен мир.
У нас как радар в голове: стоит оказаться на любой улице мира с ранцем за спиной, и тут же изнутри какой-то голос предупреждает: «Не ходи туда, там школа», – и ты видишь все больше и больше фигурок с ранцами на плечах, которые идут туда же, куда и ты, и все исчезают в какой-то темной пасти. Это закон физики.
Видеть, как подыхает враг, гораздо приятней, чем завести нового друга; кому нужны новые друзья?
Кто умеет ждать, свое получит.
Знаешь, Джованни, когда летом очень жарко, я люблю спать под тоненьким одеялом, – часто говорила она ему. – Кажется, совсем не нужно одеяла, а без него не обойтись, оно укрывает нас ночью. Так вот, вера в Бога для меня – это как тоненькое одеяло. И ты у меня его отобрал.
Худший из всех видов нападения, самый подлый – нападение трусов.
Если где-нибудь один дурак решает развести костер, всегда найдется четверо других, чтобы объяснить ему, как это делать.
Есть ли пары, не подверженные разрушающему действию времени? Как порывы душевной теплоты через четырнадцать лет могут остаться неизменными?
Все путешественники – поэты.
Видеть, как бьют за дело, и бьют сильно, – это зрелище, которое не надоест никогда и за которое не чувствуешь вину.
Раскаявшийся человек хуже эмигранта, который не будет чувствовать себя дома ни на той земле, которую покинул, ни на той, что его приняла. Не дружить мне больше с братьями-разбойниками, а честные люди со мной сами водиться не станут. Поверьте, раскаяться – хуже всего.
Дайте мне деньги и кольт, и я буду править миром.
Бэль принадлежала к тем, кто идет легкой походкой, держа нос по ветру, с любопытством встречая все сюрпризы пути, убежденная в том, что горизонт всегда краше тротуара.
Его реальная сила заключалась в том, чтобы никогда ничего не добиваться, но давать людям приходить к себе, никогда не играть в заводил, но принимать власть, которую ему доверяли, ничего не просить, но ждать, пока поднесут сами.
Если бы ее спросили, Магги ответила бы, что давно не любит своего мужа. Она бы непременно добавила, что представляет себе, как начинает новую жизнь без него. И все равно она не могла объяснить себе, как ему удается так ее забавлять, так же, как она не могла понять, почему ей как будто чего-то не хватает, когда он далеко от дома.
Она отлично понимала точку зрения коммерсанта, и ничто не выводило ее из себя больше, чем продуктовые капризы туристов и всех тех, кто превращает еду либо в предмет ностальгии, либо в рефлекторное шовинистическое чванство. Ее удручало зрелище соотечественников, которые при посещении Парижа скопом набивались в фастфуды, их жалобы на то, что ничто не напоминает жратву, которой они привыкли давиться целый год. Она видела в этом чудовищное неуважение к посещаемой стране, и уж тем более если речь шла, как в ее случае, о земле, предоставившей убежище.
В фильмах любят показывать, что сила служит справедливости, а все потому, что любят силу, а не справедливость. Отчего людям больше нравятся истории про месть, а не истории про прощение?
Я уважаю врагов, которые играют по тем же правилам, что и я.
Ни психиатры, ни адвокаты, ни утраченные друзья, ни один из этих типов с благими намерениями – никто не попытался понять его показания: его сочли монстром и все бросились его осуждать.
Если по шкале ценностей первое место она отводила времени, проведенному с семьей, то сразу за ним шло время, проведенное без семьи.
Никто не забывает. И никогда не прощает. Вранье все, что про это говорят.
… в криминале, как и везде, люди уважают чемпионов. Люди любят подвиги, это чуть ли не последняя вещь, которая их еще изумляет. Какое дело до дисциплины, когда у человека талант.
Вы знаете, когда я и вправду понял, что делаю что-то страшное, рассказывая свои воспоминания? Это когда в них выстрелили из базуки.
Если ничто не возникает из ничего, если все только видоизменяется, то это относится и к ненависти, и к несправедливости, которые обращаются в судьбу и в удары рока. Гармония не терпит пустоты.
С тех пор как отец умер, все его сразу полюбили.
Он никогда не изменял Сандрин. Или делал это так далеко за пределами Франции, что не в счет.
