шлюзов Перри в пыточной башне в странных условиях. Палач – гомосексуалист. Тебе это не понравится. Но так нужно.
Нравятся тебе такие стихи:
Очень старо?, но хорошо. Это писал Перри, когда был женихом Мери Карборунд. Потом она стала женой другого. Потом прислала в Епифань из Нью-Кестля неизвестное письмо, его положил за икону к паукам епифанский воевода, а Перри умер в Москве. Шлюзы не действовали. Народ не шел на работы или бежал в скиты и жил ветхопещерником в глухих местах.
Вот – «Епифанские шлюзы». Я написал их в необычном стиле, отчасти славянской вязью – тягучим слогом. Это может многим не понравиться[220].
Мне тоже не нравится – так как-то вышло. Пускай остается.
Так вот, Муся, ответь мне о своих делах по официальной, так сказать, линии. Лично о себе не пишу: все равно зачтется как ломанье моей гаденькой душонки.
Я бы хотел услышать что-нибудь о Тотке. Не скучает ли он обо мне? Очень жалею, что уехал из Москвы. Надо бы жить мне там назло всем «благожелателям», руководствуясь лишь личными интересами. Посылаю 5 р[ублей] – занял. Беспокоюсь, что вы не доживете там до конца месяца.
Очень плохо всё идет. Целую Тоточку.
Жму твою руку.
26/I 27[221]. Андрей.
Впервые: Волга, 1975. С. 165 (фрагменты).
Печатается по: Архив. С. 465–466. Публикация Н. Корниенко.
{114} М. А. Платоновой.
26 января 1927 г. Тамбов.
26/I 27.
Мария! Хочу побеседовать с тобой. Твое письмо от 22/I я получил. Прежде всего – Кирпичников – это не я[222]. И вот почему. Мои идеалы однообразны и постоянны.
Я не буду литератором, если буду излагать только свои неизменные идеи. Меня не станут читать. Я должен опошлять и варьировать свои мысли, чтобы получались приемлемые произведения. Именно – опошлять! А если бы я давал в сочинения действительную кровь своего мозга, их бы не стали печатать. Теперь тебе ясно, почему Кирпичников влюбился в мещаночку Руфь в Риверсайде? Кирпичников носит мои черты только отчасти. Сразу о Валентине. Ты невнимательно читала. Валентина любила не Михаила Кирпичникова (отца), а сына его – Егора. Кирпичниковых действует два – отец, а потом сын.
Если ты считаешь «Эф[ирный] тр[акт]» сумбуром – твое дело. Тут я ничего пояснять не хочу.
Смешивать меня с моими сочинениями – явное помешательство. Истинного себя я еще никогда и никому не показывал и едва ли когда покажу. Этому есть много серьезных причин, а главная – что я никому не нужен понастоящему.
Ты права, что М. А. Кирпичникова ценнее своего мужа, как жена и человек. Я нарочно рисовал ее скромными и редкими чертами[223].
Дальше. У меня никого нет знакомых, и никого я не хочу, несмотря на то, я изнемог здесь не только психически, но и физически. Твои намеки и открытое возмущение бьют мимо цели, т[ак] к[ак] я совершенно одинок и не соответствую твоей оценке. Пока я твой муж, по отношению к тебе я не подлая душа и не гаденькая личность. Работа меня иссасывает всего. А быть физически (хотя бы так!) счастливым я могу только с тобой. Я себе не представляю жизни с другой женщиной. Прожив с тобой всю свою молодость, наслаждаясь с тобой годами – я переделался весь для тебя. Можешь это понимать как хочешь, но я думаю точно.
Я рад за Тотика. Поцелуй его за меня так безумно, как целуется он. Я теперь не знаю, когда я увижу его, если вы ко мне не приедете. Купила ли ты себе ботики? Если не купила, сразу покупай, как я переведу тебе деньги.
Стихами тебя беспокоить не буду – пошлю Молотову.
Что за глупость с Обориной[224]? Я не знаю такой фамилии. Я передавал печатать вещи старушкемашинистке Отд [ела] мелиор[ации], а она их действительно кому-то передавала дальше, т[ак] к[ак] у нее нет машинки дома.
Муся, это недостойно тебя. Что могла намекать Оборина? Спроси ее тогда прямо, все равно тебе на ней не жениться.
А зачем ты давала работу в НКЗ? Неужели не нашла машинистки ближе (5 этаж, Валентинина подруга и др.)?[225] Я ведь тоже могу делать свои заключения, невыгодные для твоей чести замужней женщины.
«Епиф[анские] шлюзы» печатаются, но медленно.
Кому их посылать, тебе или тоже прямо Молотову?
По-моему, ты не имеешь права зачеркивать посвящения[226], написанные не тобой. Когда книга выйдет с
