собственной индивидуальности, собственной субъективности. Язык – это культура, это артефакт, и даже Торо выбирает открытую форму дневника, что позволяет использовать язык не как застывшую структуру, дает возможность тщательно разглядеть контуры феномена, уловить ритм явления, и выразить все это в набросках. Но тот же самый язык воздвигает стену, отрезающую автора от природы, сколь бы ни хотел он с ней соединиться. Он понимает и переживает эту диалектику биофилии и биофобии, уподобления и самоутверждения, оттого и представляется ему десятая муза – муза технических коммуникаций – выходом из противоречия, что равно возрождению. Он надеется теперь на глобальное сближение всего живого. Коротко говоря, он подозревает освобождение человека из плена изоляции с помощью коммуникационной техники. Генри Дэвид Торо предвидит интернет.
Есть люди, которые – в продолжение утопических высказываний Торо – верят в утопический коммуникационный потенциал цифровых технологий. Правда, они уже расстались с мистическим образом мысли натуралиста и философа, но всерьез размышляют о том, нельзя ли будет когда-то компьютерным способом перевести содержание сознания животных на человеческий язык. Музыкант Питер Гэбриэл (Genesis) и Винт Серф, отец интернета, объявили о создании аналитического центра The Interspecies Internet (I2I), получившего серьезную поддержку. «Межвидовой» интернет должен обеспечить коммуникации между людьми, животными и другими разумными существами, возможно даже инопланетянами. «Способные чувствовать существа всех видов могут быть объединены. Мы начинаем исследования возможностей коммуникации с теми, кто не является личностью», – сообщает Винт Серф на домашней странице организации. Интернет обеспечит сообщение между двумя формами сознания. Питер Гэбриэл уже испробовал технологии I2I, исполняя музыку вместе с орангутанами. Психолог Дайана Рейсс, также одна из создательниц платформы, пытается экспериментальным путем определить, обладают ли слоны и дельфины сознанием, что стало бы предпосылкой для подтверждения их речевых возможностей, подобных человеческим. Следующий шаг, надо полагать, состоял бы в создании программы для перевода дельфиньего языка на язык, понятный человеку, и наоборот.
Эти начинания есть логическое продолжение интернета животных. Суть их не только в признании принципиальной возможности человека и животного коммуницировать друг с другом, но и в надежде создать двунаправленный язык для человека и нечеловека. Условием этого явилось бы освобождение языка животного, возможность артикуляции и перевода. Освобождение языка животного – следующий шаг за освобождением его личности, что мы уже переживаем сегодня.
Существует ли природа после природы?
Все на свете способно к удвоению, к парности. За first life идет second life, за first screen идет second screen, и зрители могут обсуждать в «Твиттере» телепередачи, идущие в прямом эфире. Значит, за первой природой последует вторая природа? В какой мир мы вступаем? Может ли действительно существовать нечто вроде second nature, в которой будто бы отражается первая природа и которая с этой первой природой вступает в диалог, то есть возвращается к ней? Как же выглядит эта природа после природы, чей абрис вырисовывается на горизонте и чьи конкретные феномены мы можем наблюдать уже сегодня?
Интернет животных составляет центральный элемент планетарной цифровой культуры, в самих основах изменяющей нашу реальность – подлинную и освоенную. Это так же относится к digital turn, как big data и Spotify, как NSA (АНБ) и дебаты о вторжении в частную жизнь. Нам придется подчиниться современной сетевой этике, как и новой морали природы. Однако дискуссия об этом не продвигается вперед, она завязла в односторонней аргументации, полностью противоположной той эйфории, с какой общество некогда приветствовало появление Сети. Люди все чаще покидают интернет, полагая, что только так они спасут свою жизнь. Они отказываются от социальных сетей, противопоставляя им подлинную дружбу и подлинные отношения. Почему? Да потому, что многие из них попросту не нашли путей для использования возможностей цифрового мира в своей жизни, и уверены, что должны выбирать между двумя способами существования. И еще потому, что индустрия делает ставку на беспрерывное ускорение и на новейшие возможности вместо того, чтобы предложить или попросту допустить существование технологий, углубляющих интенсивность пользования Cетью, и способствовать культуре цифрового времяпрепровождения.
И если это так, если весь мир страдает от цифрового перегрева, то неизбежно возникает дискурс о цифровой трансформации и ее последствиях. Пока он еще не обрел той позиции, какая ему полагается: над вещами. Дебаты об интернете животных помогут найти или хотя бы взять на заметку эту исходную позицию. Они также помогут по-новому осмыслить цифровую революцию и медийность. Они дадут нам толчок для определения собственного бытия в цифровом пространстве.
Здесь не лишним будет вспомнить о похожем пороге, преодоленном в недавнее время: речь о возникновении постмодернизма из руин модернизма. Постмодерн создал некоторую дистанцию по отношению к модерну, попросту необходимую для распознания модерна как модерна. Человек по отношению к модерну стал свободен (то есть он освободился от безымянности судьбы, разрушающей собственную безопасность и призывающей двигаться вперед), когда понял, что живет уже в том самом «после», именуемом постмодерном, когда осознал: то, что изменило современность, составляет основу его жизни. Строго говоря, этот шаг означал не более чем смену или смещение перспективы. Не более чем высвобождение взгляда. Конечно, это «не более» есть по сути «очень много». Переориентация взгляда, смена перспективы – одна из труднейших задач, ибо она предполагает, что человек освободится от условности и перестанет считаться со своими инстинктами и рефлексами, перестанет видеть опасность и угрозу во всем новом, незнакомом и вселяющем неуверенность. Ради самозащиты человек сумел устроить свой мозг так, чтобы всегда готовиться к худшему в постоянном ожидании катастрофы. Иначе этот вид не дожил
