которые теперь, вероятно, уже стерлись…»
Такое стирание в финале – единственно возможная развязка, как и упорство Гюго в том, что будущее – также форма забвения. Болезненное чувство ностальгии в парижских сценах отражает мучение его разума, способного призвать все настроения и обстоятельства, в которых образовались его давно отвергнутые убеждения. Извилистая, сложная структура романа – это и структура ума Гюго, и структура той сложной организации, которую он заранее называл «полным собранием своих сочинений» – обширного и связного произведения искусства, массива, выстоявшего, несмотря на все исторические катаклизмы и переменчивые взгляды автора.
Несмотря на величие своих достижений, Гюго не утратил способности остро реагировать на критику. Он откликался, почти как если бы написал роман для небольшой группы друзей, создавших «французскую литературу». «Газеты, которые поддерживают старый мир, говорят: „Это ужасно, позорно, одиозно, отвратительно, чудовищно, гротескно, отталкивающе, бесформенно, громадно, страшно и т. д.“ Демократические и дружественные газеты отвечают: „Нет, это неплохо“»{1105}.
Отклики самих отверженных приходили в виде умоляющих писем: «Я в Антверпене и собираюсь отплыть в Новый Свет. У меня нет денег. Если вы не вышлете мне суммы, чтобы оплатить мой проезд, дорогой хозяин, я украду подсвечник и попаду в тюрьму, как Жан Вальжан»{1106}. Более практичные прилагали номер своего банковского счета. В 1868 году Гюго подсчитал: чтобы удовлетворить все просьбы, ему придется зарабатывать еще 8 миллионов франков в год{1107}. Раздача милостыни входила в число его любимых способов времяпрепровождения. Вместе с тем в прессе – как французской, так и бельгийской – регулярно появлялись заметки о его скупости. В то время как «Отверженные» оказывали воздействие на общественную правовую систему, их автора клеймили скрягой и ханжой.
Тем летом Гюго вместе с Жюльеттой бежал в Рейнскую область. В Кельне он узнал, что во Франции запретили ставить в театре «Отверженных» по либретто Шарля. В сентябре Гюго приехал в Брюссель, чтобы посетить банкет, устроенный издателями. Со всей Европы туда съехались журналисты; им хотелось послушать, как Виктор Гюго восхваляет свободную прессу{1108}.
В конце сентября 1862 года он вернулся в свою островную крепость, где снова стал вести беседы со старым другом Океаном, «который всегда соглашается со мной»{1109} и не скупится на бодрые советы: «Помни совет, который у Эсхила Океан дает Прометею: „Тайна мудреца – казаться безумцем“»{1110}.
Судя по состоянию дома, Гюго всерьез воспринял совет Океана. Через шесть лет после покупки дом изменился до неузнаваемости[42]{1111}.
Когда Гюго уезжал, гостей водили на экскурсию по дому. Экскурсии проводила Жюли Шене. Экскурсанты расписывались в книге посетителей. Пролистывая ее, Гюго отметил преобладание «английских полковников и американских пасторов»: «почти тысяча» посетителей летом 1867 года{1112}. Со светлой улицы они по падали в полумрак вестибюля, заставленного резьбой, медальонами и сувенирами, напоминающими о жизни и творчестве Гюго, на которые падал цветной свет сквозь бутылочное стекло. Слева находилась спальня Вакери, в которой сейчас стоит кассовый аппарат и продаются открытки; справа – бильярдная, служившая также портретной галереей. Стены закрывали гобелены. За готическим крыльцом с надписью «ВИКТОР ГЮГО – СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ» шел так называемый «Фарфоровый коридор», похожий на огромный уэльский буфет. Он вел в заднюю часть дома и в сад. Он был расписан кирпично-красным, чтобы оттенить тарелки. Главным экспонатом служил севрский обеденный сервиз, подаренный Гюго Карлом Х в 1825 году. Коридор освещался одним из пятидесяти шести зеркал, благодаря которым, по замыслу Гюго, «стены исчезали».
Лестница слева вела в спальни двух Аделей, в красную и голубую гостиные, обставленные чудесным образом, по точным детским воспоминаниям Гюго о дворце Массерано в Мадриде{1113}. Через застекленную дверь можно было выйти из голубой гостиной в оранжерею, куда летом подавали ужин и где гости срывали виноградные гроздья прямо с лоз. Центральное место в столовой занимало огромное деревянное кресло предков: в их вечное отсутствие слуги пользовались креслом как подставкой для подносов, а в другое время в кресле лежал пес, который, во всяком случае, мог быть реинкарнацией более раннего Гюго.
В самых неожиданных местах на глаза попадались причудливые изречения: ABSENTES ABSUNT[43] – над креслом предков; EDE I ORA[44] – справа от двери в столовую; за глубоким креслом – ego-Hugo; в дубовой галерее на втором этаже позолоченные гвозди сзади трех деревянных тронов образовывали слова FILIUS, PATER и MATER, которым в последнюю минуту заменили слово SPIRITUS. На резной панели над камином с четырьмя кариатидами изображалось благословение Авраама Мельхиседеком – однако Шарль, возможно из-за «эдипова комплекса», уверял, будто там изображался Авраам, приносящий в жертву Исаака{1114}. На другом конце дубовой галереи стояла кровать под балдахином «Гарибальди». Слева от кровати пристроили небольшую уборную с павлиньими перьями и веерами из пальмовых листьев. Позолоченная резьба таинственно предупреждала всех входящих: «errorTerror», что означало либо «Ты не прав, если испытываешь ужас», либо, прозаичнее, «Бойся ошибки».
Эти девизы – практически пародия на викторианские пословицы. Вместо «Дом, милый дом» или «Благослови сей дом» – TU QUI TRANSIS PER DOMOS PERITURAS SES MEMOR DOMUS AETERNAE[45]. Даже в наши дни от резьбы веет каким-то религиозным гостеприимством; она передает веселье человека, который любил делиться сокровищами своего разума и которому никогда не надоедало собственное общество.
