l:href="#c_1340">{1340} – значит игнорировать отвращение Гюго к системам любого рода и его по-детски огромную любовь к разрушению. Он как будто готовился к тому, что вскоре выльется в «Искусство быть дедом».
Если бы Бог желал, чтобы Гюго стал серьезным политическим мыслителем, он не подарил бы ему способность извлекать выгоду из самообмана. Гюго выживал, намеренно погружаясь в нелепость, в абсурд. Образы в его творчество проникали из упорно феноменологического подхода. Гюго превратился в водяное колесо реки Истории, но исток этой реки ему не дано было исследовать:
«Революция есть, по сути дела, форма той имманентной силы, которая теснит нас со всех сторон и которую мы зовем Необходимостью.
И перед лицом этого загадочного переплетения благодеяний и мук История настойчиво задает вопрос:
Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость»{1341}.
Учитывая божественный ответ – «Потому», – чудо на этой поздней стадии жизни Гюго заключается не в том, что он пережил свои истоки, а в том, что ему удавалось сохранять необходимое неустойчивое равновесие, которое подпитывало его творчество.
И в «Отвиль-Хаус» разворачивалась битва между необходимостью и нравственностью. Жюльетта, которая поочередно переживала периоды неведения и грубого пробуждения, подходила к концу фазы слепого обожания. Переписав «Девяносто третий год» подагрической рукой, она бросилась на колени от восхищения: «В грядущую эпоху отсчет будут вести от Виктора Гюго, как сейчас ведут от Иисуса Христа»{1342}. Вместе с тем ей постоянно напоминали о несовершенстве мессии: надушенные письма и необъяснимые отлучки. Однажды Гюго попытался перевести ее часы на полчаса вперед. Она заставляла себя верить – ее смешанный грубый и высокопарный стиль испытал на себе влияние Гюго, – что он простофиля, которого обманывают «охотницы за мужчинами» и «неудовлетворенные суки».
Новая горничная, Бланш, оказалась «образованной выше своего положения», по словам жены последнего секретаря Гюго, которая, судя по всему, была образована гораздо ниже своего положения{1343}. Официально считалось, что Бланш, потерявшую в детстве обоих родителей, взяли на воспитание друзья Жюльетты Ланвены. На самом деле она, скорее всего, была незаконнорожденной внучкой Ланвенов{1344}. Именно по паспорту Ланвена Гюго сумел в 1851 году бежать из Франции. Позаимствовав личность Ланвена, Гюго собирался занять у него и удочеренную девушку. «Подготовительная работа» (по выражению Гюго) началась в Рождество 1872 года. Бланш заранее предупреждали о повышенном дружелюбии Гюго, но, поскольку она знала несколько его стихотворений наизусть, похоже, он соблазнил ее заочно, как и большинство его знакомых женщин.
Роман с Бланш отличается от остальных в двух важных отношениях. Во-первых, до нее Гюго почти всегда выказывал предпочтение, как он эвфемистически выражался, «первой встречной»{1345}. Случайная близость была удобна, возбуждала его любопытство с психологической и социологической точки зрения, а анонимность позволяла легче охватить суть той или иной особы: «Женщина заключена в тех женщинах». Бланш, напротив, стала объектом упорной, настойчивой страсти, первой страсти, направленной на конкретную личность со времен Леони Биар.
Во-вторых, Гюго явно встревожил разрушительный потенциал его вожделения. Его дневник раскрывает необычно острую заботу о своей главной любовнице. «Случайное горе, – записал он 5 января 1873 года. – Постараться не ранить это нежное сердце, эту великую душу». Насущным вопросом теперь был не «восторжествует ли Провидение над Злом?», но «Погубят ли похоть и одержимость мир в доме?».
Хрупкое равновесие сохранялось до самого достижения его цели. Это произошло 1 апреля 1873 года. Гюго поспешил завершить преображение маленькой горничной{1346}:
Для большинства поэтов поколения Гюго секс знаменовал конец романтической любви. Для Гюго все происходило наоборот: оргазм был одним из прекраснейших проявлений Природы, подобный восходу солнца на утреннем небе, рождению Афродиты из морской пены, завершению стихотворения. Один из его тончайших сексуальных образов так и остался на страницах зашифрованного дневника: он был слишком прямым и точным на вкус его современников, но замечательно определяет весь процесс. Когда Бланш коснулась его пениса, он сказал ей: «Это лира». «Только поэты умеют на них играть»{1348}.
Через два месяца, пока Гюго гулял по острову вместе со своим «ангелом», Жюльетта рылась в его архиве. Она первая попыталась расшифровать его дневник. В результате 1 июля Бланш уехала с Гернси и вернулась в Париж. Гюго и Жюльетта помирились, и единственным признаком сожаления в дневнике Гюго стала короткая запись на ломаном испанском: «A las 11, se ha disparacido el vapor»{1349}. Он стоял у окна, как Жильят в «Тружениках моря», и смотрел, как пароход увозит Бланш к горизонту.
Через десять дней в Сент-Питер-Порт пришел пароход. Сошедшая с него молодая женщина направилась на снятую для нее квартиру. Бланш вернулась.
