– Сладит, вестимо, – обрадовалась Равдуша. – Вот и хорошо, матушка. Пусть уж дома сидит, тебе способляет. Найдёт ещё времечко погулять.
В прошлом году дитятко тоже разлетелось было с дружками на беседу досветную. Сынок малый, глупый, готовый тут же за порогом беды себе наискать!.. Равдуша не благословила тогда. У самой сердце, помнится, заходилось: а послушает сыночек? Ну как возмутится против материнского слова?.. Светел не восстал. После с кем-то дрался из-за насмешек.
Теперь поди вот так прикажи. С его-то опытком в Торожихе.
Корениха подняла голову:
– А по мне, пустила бы парнишечку на белый свет позевать.
– А подбитый глаз выгуляет?.. – пришла в отчаяние Равдуша. – Там ребятищи всё сердитые, колошматники!
– И что? – фыркнула бабушка. – Вот сын мой, память ему негасимая… покуда парневал, рожу с вечорок исписанную столько раз приносил!
Лохматые сестрёнки до блеска вылизали мису, отправились теребить отца. По уму надо было ещё в том году оставить от Зыки щенка. Не оставили: всё казался крепок и горд. Кто ж знал, как сдаст после Торожихи!
Равдуша не склонялась:
– Путь долгий…
– В Затресье-то? Хаживали и подальше. С дорогой три дня всего. Хочешь, чтобы внуки большаковы мальчонке опять проходу не дали?
– Насмешка гла?за не выест!
– А Розщепиха сюда придёт воду мутить. О кровях его пришлых рассуждать.
– Да их младшенький затем только на беседы ходил, чтоб Гарко при нём не слишком задорничал!..
Корениха улыбнулась, кивнула.
– Я тебе и не велю с ним Жогушку отправлять. А Светелу по?рно уже побольше воли изведать. – Подумала, помолчала. Решительно выпрямила, оживила сникшее тряпичное тельце, заставила воина вскинуть голову. Сама с ним выпрямилась, приговорила: – Крылья расправит, может, в самом деле Сквару найдёт.
Утро принадлежит старикам. Их сон недолог, некрепок. Старики просыпаются рано, растапливают печи, садятся валенки подшивать. День – время полных сил взрослых. Тех, кто подъемлет основные заботы и хлопоты жизни. Вечер с ночью – празднество молодых.
До Затресья оставалось не больше версты. Бешеной собаке, говорят, и сотня не крюк, а весёлым холостым парням подавно. В тягость ли день с утра ломать наракуй, если на том конце любушки заждались?
– Гори дрова жарко, приедет Гарко!
– На писаных санках!
– Сам на кобыле, брат на корове!
– Шабрята на телятах, на пегих собачках!
– Рогожникам обида с такого вида…
В очередь мчали лёгкие саночки, где сидела счастливая, закутанная Ишутка. Берегла гостинчики, чехол с гуслями.
Светел бежал по свежей лыжни?це, предвкушал, улыбался и… сам себе казался воришкой. Ну, может, не воришкой, но большекромом – уж точно. Тем, кто без смущения хватает лакомый кус, тянет в рот.
«Мог ещё лапки заплесть… теснинки париться уложить… А как они без меня Зыку через порог?..»
Не с такими бы мыслями на весёлую беседу спешить.
– Опёнок! Слышь, Светел! Что присмирел?
– Наш Опёнок долго молчит, потом гуселишки ка-ак вытащит…
– У иных по одному голосу, у него – сам-десятый!
– А шапку снимет, сразу светло.
«Зыка… Ничего! Ещё поднимется старичок…»
– Когда наши последний раз со своим гусляром выбирались?
– Когда, когда… При отцах ещё.
– Держись, зарогожники! Солнышко припомним! Знай Твёржу!
Светел делал усилие, отодвигал домашнюю печаль. На смену тотчас являлась другая. О голосе-корябке, руках-сковородниках. Которым дрова колоть, а не струны без толку мучить.
«Начну гудить, засмеют… Всю Твёржу со мной…»
Хотелось немедля остановиться, раскрыть чехолок, ещё раз проверить заготовленный наигрыш. И проверил бы, но бежали холмами, через самый мороз. Лыжи свистели по ледяному черепу, по отличному взъёму, зато даже в меховых личинах было не жарко. Начни играть, струн до места не донесёшь.
