кормилец! Жогушка, как надлежит младшенькому, – в самом низу. Равдуша осталась в малой избе. Мало ли что Летень улыбаясь заснул. Вдруг с той же улыбкой совсем дышать перестанет?
Так когда-то сама Ерга над мужем сидела. Забега?ли дружные внуки, льнули к слёгшему деду. Единец глаза открывал… всё реже и реже. Ни дня в жизни он не праздновал, не складывал рук. Прилёг вот отдохнуть наконец.
Вчера было дело. Только вчера.
Садился во главе стола могучий сын. Своих сынов подзывал. И нерушимо крепок был дом. Чего старой бабке ещё ждать, чего желать? Разве правнукам в глазки ясные заглянуть?
Дождалась. Пожалела, что мужа одного к родителям отпустила.
Не засиделся любимый сынок на лавке дубовой. Споткнулся. Ушёл, словечка последнего не сказав.
И Скварушка двенадцатилетним себя помнить велел.
А назавтра что будет?
«Замешкалась на свете старуха. Пора честь знать. Может, внука на мостике догоню…»
– Бабушка… Не журись!
Корениха вздохнула, очнулась. Жогушка смотрел снизу вверх. Впрозелень голубые глаза, подвижные брови домиком, жалостным и смешным. Только левая без поперечной зарубки. И старшенький рядом. Совсем возмужалый. Скулы веснушками облепило, в жарых кудрях сияние от лучины… Сама жизнь…
Корениха оперлась на его руку, встала. Дотянулась, разворошила на полатях мягкие одеяла. Вытащила плетёную суму:
– Возьми, Светелко. Беспамятная стала, как положила, так за хлопотами и покинула. Не обессудь уж.
Он взял лёгкую суму, недоумённо хмурясь, тронул верёвочные завязки. Чуть не отдёрнул руку, когда внутри приглушённо звякнуло.
– Это что?
– Это тебе в Торожиху подарочек принесли, да самого не застали.
– Кто не застал?
– Дедушка один, сказывали.
Корениха улыбалась. Парень вдруг что-то понял, догадался, щёки залил неудержимый румянец. Жогушка тянулся на цыпочки, вперёд брата заглядывал под камышовую крышку.
Светел хотел говорить, сглотнул, кашлянул… сел на лавку. Вытянул себе на колени обманчиво-хрупкую снасть. Стал молча смотреть. Медовые палубки… тёмные благородные стенки…
Солнечные лучи струн.
Ему довольно смутно помнился исцарапанный, растерявший исконную роскошь снарядец Кербоги. И очень ярко – пернатые гусли Крыла с бурым следом, хранимым в резной пазухе.
Эти… этим не было ни названия, ни цены.
Тонкий дух настоящего воска, втёртого в дерево.
Голосник в виде птицы, указующей путь облакам.
Вызолоченная бронза, готовая отозваться небесными голосами…
Жогушка присел рядом на корточки. Он тоже хотел тронуть дивные струны, послушать, каково запоют. И тоже не смел.
Пеньки
В малой избе звучали, перебрасывались попевками сразу двое слаженных гуслей. А как иначе? Без гусельного устроения мечная премудрость мимо памяти ляжет. Учение без проку, если не весело и не свято!
– Есть четыре главных удара, с которыми на тебя нападут, – объяснял Зарнику Летень. Он стоял у стены, цепко держался за поручень. В худой руке покачивался деревянный меч: палка с огнивом, стянутым из двух кусков корня. И голос у былого первого витязя был деревянный. Неверный, беспомощный голос глухого, ещё не привыкшего к тягостному молчанию мира. – Вот, замечай…
Золотые струны рассы?пались богатыми созвучиями, но шёпотом, чтобы не мешать.
Ребят в малую избу набилось как снетков в бочку. Мальчишья дружина смотрела во все глаза. Замах, лишённый силы и быстроты, всё равно вершился на удивление грозно. Был красив, как любое движение, годами направляющее грань жизни и смерти. Деревянный клинок косо лёг Зарнику на плечо. Тот хмурился, вбирал начатки ратной науки. Каково-то будет, когда меч станет железным, а рука – беспощадной? Как себя к такому делу примерить?.. Юный подвоевода гордился зарубкой, принятой у Смерёдины. Тело витязя, покрытое шрамами, было векописанием подвига. Это со слов Светела все знали.
Палка легонько коснулась второго плеча Зарника. Прошлась концом по коленям.
– Вот так. Два ве?рхом, два низом, – сказал Летень. – Есть ещё удары, но они этим родня. Теперь себя защищай.
– А прямо сверху? – подал голос Велеська. – По темечку?
