– Ему кто указ! Такой всюду желанен.
– А пока ждут, скучать велишь?
Светел решился. Раскрыл рот. Оробел, смолчал. Снова решился. Кашлянул.
– Я сыграть могу. Я эти песни все знаю.
К нему обернулись.
– Тут каждый сыграет, да никому не охота.
– Молод больно. К мамке ступай!
– Ручищи у тебя, парень, не по струнам похаживать…
– Вправду можешь или без толку болтаешь?
Светел рассердился, насупился, робость вмиг отбежала.
– Дома, в Твёрже, кулачный Круг водить довольно хорош был…
– В Твёрже?
– А гусли привёз?
– Ну…
– Беги, парень, за гусельками живой ногой! Распотешь добрый народ!
Хотелось влететь в шатёр, чехолок в охапку – и немедля мчаться обратно, пока плетельщики не завершили трудов!
Мама с бабушкой сидели перед шатром, у лубяного рундука с куклами. За их спинами, на толстом войлоке, в обнимку с Зыкой спал Жогушка.
Светел поклонился матери, отдал кошель, тяжёлый от серебра:
– Геррик сегдинский приветное слово шлёт, в гости обещается. Мама… люди меня на гуслях просят сыграть. Под ристалище… Благословишь?
Спросил замирая. Чего только не передумал, пока Равдуша поднимала глаза. «Откажет. Дел найдёт в шатре и вокруг, напомнит соседям помощь подать. Убоится: дитятко на торгу пропадёт. И что? тётушка Розщепиха говорить станет…»
Мама с каким-то беспомощным восторгом оглядела взрослого сына:
– Ступай уж, Светелко.
Он засиял. Пригрозил пальцем Зыке, чтобы не вскочил, не разбудил Жогушку. Перешагнул обоих, скрылся в шатре… Вынырнул уже в кафтане цвета тёмной ржавчины при жёлтых петлицах. Вынес в руках такой же колпак и берестяной чехол с гуслями.
– Пуговку перестегни!
Светел ударил матери с бабушкой поясным поклоном, ринулся прочь. Сперва шагал, пытаясь быть степенным и взрослым. Не выдержал, сорвался на бег.
Корениха с Равдушей переглянулись.
«Славный вырос парнишечка», – хотела сказать Корениха. Не успела. Невестка вдруг всполошилась:
– Что за ристалище, не сказал! Вдруг из луков мише?нят?
Уже пожалела, что отпустила его, уже въяве услышала звон шальной стрелы, бьющей в тонкую поличку гуслей… и добро ещё, если в гусли… Сейчас на ноги вскочит – догонять сына, присматривать, чтоб худа с дитятком не случилась.
– А ну сиди! – свела брови строгая Корениха. – Серебро вон какими кошелями таскает, а тебе всё ма?ленек, всё глу?пенек!.. Я за Жогом так-то не назирала. И тебе не велю!
– Да смирное у них ристалище, – прогудел густой голос. – Корзины взапуски плетут, а без гусляра скучно. Поздорову ли, государыни Опёнушки?
Женщины обернулись.
– Сам гораздо можешь ли, Синявище! Присаживайся, в ногах правды нету…
Шамша Розщепиха обходила ряды неторопливо, с достоинством. Как то подобало сестре твёржинского большака. Не лицо матёрой вдове входить в заботы купли-продажи. Для этого младшая родня есть, братучада, невестки. Ей, Шамшице, разведывать красный товар, гладить привозные шелка, ворошить белёную шерсть, оценивать смурые, чермные, зелёные нитки… пересуды вести о делах дальних и ближних.
– Старика у них в самый Корочун ударом ударило.
– Ой, беда! Нам-то помнится крепким, плечи – во, краснорожий… поглядеть – до ста лет изводу не будет!
– Так оно и бывает. Большое дерево разом падает. Скрипучее, хилое по два века скрипит.
– Что ж он теперь?
– Еле говорит, всё сынами повелевает.
– И как сыны? Слушают?
– Да ну…
Мимо рундуков, где выставляли изделия сродни домашним, Розщепиха проплывала с величавой надменностью. Вот уж радость была растрясать в
