«Столец ему небось подушками умягчают, пищи всё тонкие подают… Почечуем наверняка скорбит, – подсказывал опыт снадобщика. – Где ж ему теперь достать ревеню, тмина, рябины, хотя он и царевич? Как бы изловчиться лекарю посоветовать старца на ведро с дегтярным дымом сажать… да чтобы государь не прогневался, чести своей проносу не усмотрел…»
С трепетом отправлялся он на Коршаков двор. Робея, складывал подношения… не чаял голову на плечах назад унести…
Знал ли, что входит просто Дегтярём из никому не ведомых Ямищ, а выйдет – молвить боязно, свояком Коршаковым… ну почти…
В самом сердце гряды раскинулось помошье – просторная поляна между холмов, удобная для стоянки. Там можно будет снова перепрячь оботуров, поменять сани упряжками. И без того дошли бы до Десибратова зеленца, но свежей силой вывезут побыстрей. Своя земля Разбойное корыто, своими руками огоенная… а всё охота выбраться без задержки. По старой памяти, верно.
Не оттого ли собаки, бегущие у полозьев, знай поглядывают на затянутые туманом вершины, знай нюхают воздух, дыбят на загривках щетину…
«Водворится призяченный, обживётся чуток, надо будет сюда его захватить, – подумал Бакуня. – Да особо не упреждать, что безопасна дорога. Сразу видно станет, каков удалец…»
От мысли о скорой дочкиной свадьбе голова начала легонько кружиться.
Удеса, помнится, тоже испугалась мужниной удачи. Расплакалась:
«Высоко загляделся, Бакунюшка! Мы люди простые, минуй нас гнев царский, а любовь – того пуще…»
«Не заглядывался я, – хмурил брови Дегтярь. – Мысли не держал. Сам позвал меня, сам золотую сваечку к нашему колечку примерять стал!»
Чаяна, доченька, тогда глупа ещё была. Ничего не понимая, на всякий случай цеплялась за мамкин подол, ревела ревмя.
С тех пор много снегу на Кижи вывалилось. Подрос жених, наспела невеста. В самый год сговора ушёл к родителям престарелый царевич. Только сговор нерушимо стоял. В праведной семье от слова не пятили.
Удеса себе уж рубаху в две строки вышила, старушечью, после дочкиной свадьбы надеть…
– Слышишь, батюшка большак! – окликнул неугомонный Коптелка. – Не велишь костерок на помошье развести для обогреву? Нога холодом замлела, сил нет!
И гулко притопнул концом деревяшки.
Работники засмеялись.
– А вот бы из фляги глотнуть, из той кожаной…
– Поте?рпите, – строго молвил Бакуня. – Завтра у Десибрата согреемся.
– Батюшка! А что делать станешь, коли зятёк от нашего дёгтю нос сморщит?
За минувшие годы вроде все жениховы косточки обглодали. Стоило приблизиться свадьбе, взялись заново.
Бакуня сам порой закатывал глаза, пытаясь представить, как начнёт приобщать юного Коршаковича промыслу. «А что? – утешала жена. – Мальчонка пригульной, а всё кровь царская. За что ни возьмётся, споро осилит!»
Дегтярь обмахнул с бороды иней, пряча улыбку:
– Сморщит, возьму тебя с Аюшкой окручу.
Коптелка упал навзничь на козлах, дрыгнул в воздухе обеими ногами, деревянной и в валенке, заголосил:
– Погубили добра молодца-а-а…
Парни дружно захохотали.
Оботуры вскинулись, взревели, все шесть разом поднялись в рысь. Заметались, залаяли, взвыли псы.
Бакуня ещё смеялся, ещё хотел попенять Коптелке за переполох… когда сверху, с мглистых вершин, неожиданно и сильно ударило ветром.
Так сильно, что у Бакуни слетел с головы треух и от внезапного ужаса заледенело нутро.
Мгновением позже начала дрожать земля под ногами.
Оботуры неслись уже не рысью, а ме?тью, взрывая раздвоенными копытами снег. Они разевали пасти, только рёва больше не было слышно. Всё похоронил низкий гром, катившийся по долине.
Этого не могло случиться, но это случилось.
Сразу с обоих склонов Разбойного корыта к обозу тянулись широкие, белые, жадные, обманно-мягкие лапы.
«Стенки-то подпорные… как так, – успел подумать Бакуня. – Сколько лет… Хозяинушко, за что…»
Неодолимая сила снесла, растёрла, скомкала поезжан. В плотном вихре мелькнула бурая шерсть, обломки саней, плеснула чёрная струя из раздавленного бочонка. Бьющийся пёсий хвост, перекошенное в немом крике лицо…
На самом деле это была гибель, конец всем и всему, однако разум не постигал и не подпускал такой мысли. Бесконечные мгновения Бакуня нёсся кувырком, смятый, лишённый какой-либо воли, утративший верх и низ, даже ощущение тела… И всё продолжал жалеть разлившийся дёготь, прикидывал, удастся ли переловить оботуров, починить сани… успел даже представить, как работники его засмеют, выкопав из сугроба…
Жена и дочки, машущие ему со старого поля…
