холодом белизна. Впереди лежал великий Бердоватый бедовник.
Ознобиша, сын зимней страны, ударил поясным поклоном снежному полю. Коснулся грязи и камней под ногами, радостно вдохнул полной грудью. Наконец-то отвязать со спины лыжи! Ощутить ожоги холода на щеках!..
Когда вынесли дымящуюся мису, оказалось, что посыльный Дыра плохо собрал Ознобишин мешок. А может, подшутить вздумал. Зяблик трижды перетряхнул свой заплечник, но так и не нашёл самого нужного за столом.
– В мешок ложка не уместилась! – поддел писарь. – У дикомытов ложка узка, цепляет по три куска!
– Надо развести, чтобы цепляла по шести, – принимаясь за кашу, подхватили возчики знакомую шутку.
Мысленно Ознобиша уже портил им лапки. Да не как попало, а чтобы разъехались в самое неподобное время. Это было настолько легко, что, пожалуй, и удовольствия не доставит. А ложку он завтра новую сделает. Это тоже нетрудно.
– Лови, мало?й! – окликнул работник, ведавший бытованием на привалах. – Руки? не протянешь, сама небось не придёт.
Ознобиша благодарно поймал запасную ложку, в очередь потянулся к горячему.
– Чужой ложкой есть, обжорство нападёт, – хмыкнул Окул. – То-то господин обрадуется.
Он был белобрысый, почти как Лихарь. Только у стеня волосы вились длинной волной, у писаря – крутым мелким барашком. А морда! Две Лихаревы выкроить. И нос со смешно раздвоенным кончиком. Прямо как иные скоблёные подбородки.
– Они там, за Светынью, глотилы безотъедные, – степенно поддержал старшина возчиков. – Все это знают.
«Господина поминают, значит служить еду, – отлегло от сердца у Ознобиши. – Не в клетку…» Стало совсем радостно и легко. Он пристально уставился на дешёвую скатерть, на руку писаря. Вздохнул, скорбно изломил брови:
– Уж лучше глотилой жить, чем к родителям уйти, глаза распахнув и рот разинув от ужаса.
Затрапезники тоже посмотрели на стол. Оказывается, Окул увлёкся подначками и, в очередь почерпнув каши, забыл положить ложку. Так и держал её. Притом чашечкой вверх.
От такой повадки известно, какое лихо бывает. Именно то, которое предрекал Ознобиша.
Писарь разжал пальцы, отдёрнул руку. Резная кость брякнула по столу.
– Не стучал бы ты ложкой, добрый господин, – горестно попросил Ознобиша. – Помилуй Владычица, перессоримся… оговоры заглазные поползут, до места не доберёмся…
– Хорош друг друга пугать! – вмешался Калита, сидевший во главе трапезы. – У меня работники спорые, едоки скорые или бабы-визгухи?
– Да мы-то что… – тихонько вздохнул меньшой Зяблик.
К его удовольствию, все взгляды обратились на крепыша-писаря. Тут снова настал Ознобишин черёд опускать ложку в мису. Каша показалась ему необычайно вкусной.
Ночью он спал скверно. Будущий хозяин, чьё лицо он никак не мог рассмотреть, матерно орал, замахивался, даже не объяснив, в чём провинность. Ознобиша проснулся, стиснутый среди других походников. Успокоил дыхание, поморгал в темноте. «Вот она, первая ночь из дому. Был бы девкой – хоть суженого показаться зови!»
Вновь заснул, очутился в клетке, беспомощный, одинокий. Светили факелы, натужно стонал ворот. Уплывали вверх равнодушные лица. Ардван, Тадга, Лихарь, Ветер и…
«Сквара! Брат!..»
Ознобиша что было сил рванул прутья…
Вскинулся уже наяву, мало не разбудив соседей по опочиву. В ушах гулко и часто бухало. Пальцы привычно нашарили плетежок на запястье. Тот, который Зяблик соглашался отдать только вместе с рукой.
«Сквара. Брат. Всё будет хорошо. Не дамся я им!»
Утром Окул вышел умываться, точно с левой ноги вставши. Тусклый, пасмурный.
– Не сон ли дурной привиделся доброму господину? – дождавшись, чтобы слышало побольше народу, услужливо спросил Ознобиша.
Писарь отвечать не захотел. Новых перекоров от него Ознобиша вряд ли дождётся. Однако в Чёрной Пятери учили не просто повергать супостата. Свалил – добивай, чтобы не встал!
– Может, подсказать доброму господину, как дурное око от себя отвратить?
Работники навострили уши.
– Ну? Говори, малой!
Ознобиша поковырял ногой талую грязь.
– В ветхой книге додревней сказано…
– Не томи! Говори уж!
– Способ есть, да не про всякого…
