Рождение первенцев встречалось с большей радостью, последующим увеличением семьи тяготились. Такое отношение зафиксировано в пословицах: «Первые детки — соколятки, последние — воронятки»[115].
К 1926 году численность населения России увеличилась на 59 % по сравнению с показателями 1889 года. Это объясняется тем, что жители/льницы деревень стали массово перемещаться в города. Начала быстро снижаться детская смертность, одновременно увеличивалось число выживающих детей, как и объем необходимых для этого усилий[116]. Новые демографические процессы переорганизовали экономику традиционной крестьянской семьи. Дети теперь остаются иждивенцами намного дольше, чем раньше, выживаемость семьи зависит от оплаты труда работающих взрослых. Образование детей и забота о них требуют особых профессиональных знаний и вовлечения специализированных учреждений с развитой инфраструктурой[117]. Благодаря частичному перехвату семейных функций публичными институтами резко сузилось пространство материнских функций, занимавшее огромное место в жизни женщин, одновременно высвобождая территорию для их участия в публичной сфере[118]. Об этом более подробно я буду говорить в следующей главе.
Параллельно изменяются представления о циклах жизни. Британская русистка, филолог и историк Катриона Келли в масштабном труде «Детский мир: Взросление в России, 1890–1991» указывает, что перед революцией в гражданском кодексе рассматривалось три возраста детства: 0–14 лет, 14–17 лет и 18–20 лет. Детям уделялось много внимания, в больших городах открывались общественные организации филантропской направленности, велась просветительская работа о необходимости заботы о детях[119]. В этой связи в 1882 году был введен запрет на фабричное трудоустройство детей до 12 лет и установлена максимальная продолжительность рабочего дня для младшей группы — 8 часов максимум. В ночные смены запрещалось работать детям до 15 лет[120].
К 1890 году в большинстве европейских стран распространилось обязательное образование. В России дети, не принадлежащие к знати, получили доступ к гимназиям после революции 1917 года. Однако профессор Келли объясняет, что детям, которые были вынуждены сами зарабатывать на жизнь в начале XX века, не были очевидны преимущества образования. Поэтому кампания в поддержку свободного обучения не сразу возымела ожидаемое действие.
Развивая тему лишений и детства, необходимо отметить, что еще в царской России стали открываться заведения для сирот и детей с инвалидностью. Однако сотни институций, предлагавших места для нескольких тысяч юных граждан/ок, не могли обеспечить уходом более миллиона нуждавшихся. В это время усыновление и удочерение обездоленных детей посторонними людьми не являлось социально одобряемой практикой. Забота о сиротах трактовалась как злонамеренное побуждение, поскольку некоторые семьи, действительно, за счет обездоленных детей обзаводились дополнительными рабочими руками. Автор исследования упоминает, что первые российские детские сады появились в 1860 году в Петербурге, но были доступны ограниченному кругу знати[121].
В конце XIX века было установлено, что лактация существенно сокращает младенческую смертность. Женщин стали поощрять к грудному вскармливанию денежными пособиями, а также обучать техникам выкармливания и основам дезинфекции[122]. Однако еще в начале XX столетия новые практики ухода еще сосуществуют с равнодушием и исключительной строгостью в отношении детей. К практикам и концепциям материнства я еще буду обращаться на протяжении всего повествования. Далее я бегло перечислю некоторые исследования, указывающие на связь норм семейной заботы с культурным, экономическим и политическим контекстом.
Питер Стернс в работе «Детство в мировой истории»[123] рассуждает о сложной системе убеждений относительно заботы о ребенке, действующей в разных обществах. «Парадная» точка зрения на детство служит идеалом, но нередко находится в противоречии с повседневными практиками, показывает исследователь. Так, например, согласно опросу, проведенному в 1960 году в Германии, 80 % респонденток верило в то, что матери не должны работать до тех пор, пока ребенку не исполнится 5 лет. Однако большинство принявших участие в исследовании сами были работающими матерями. Ученый задается вопросом: так что же на самом деле эти женщины думали о родительском стандарте? На мой взгляд, этот пример наглядно демонстрирует недосягаемость культурного идеала материнства. Идеалистические представления о материнской функции могут отражать социальные процессы предыдущих эпох, не отвечая требованиям текущего момента.
Анализируя взаимосвязь социальной структуры и доминирующей системы убеждений, Стернс показывает, что в аграрных обществах, ввиду неразвитости социальных институтов по уходу за детьми, важное значение имели вертикальные родственные связи — от дедушек и бабушек к внукам и внучкам. Тесное межпоколенческое общение позволяло сохранять и транслировать нормы и ценности, возникшие в условиях предшествующей эпохи. В модерных обществах, напротив, важное значение имеют горизонтальные связи. Ввиду сокращения рождаемости и уменьшения количества детей в семьях, их отношения со сверстниками/цами в школе и других детских коллективах приобретают особый вес.
Помимо этого, исследования отношений между различными возрастными группами в традиционных обществах, предпринятые в первой половине XX века, показали сконструированность представлений о том, что «жертвенная материнская любовь имеет биологическое обоснование». В частности, американская антрополог Маргарет Мид в своей классической работе о взрослении на острове Самоа[124] показала, что у некоторых народов материнствуют вовсе не матери. Изучая процесс социализации детей в полинезийском обществе, антрополог обнаружила, что ребенок здесь утрачивает свою церемониальную значимость сразу после рождения и обретает ее вновь только по окончании пубертатного периода. Возраст
