новой детской субъектности формирует противоположный принцип организации семейной иерархии — во главе с детьми. В новой культуре заботы родители и дети постоянно получают дисциплинирующие сообщения о приемлемом поведении, в соответствии с семейными ролями. В частности, в наши дни широко распространены идеи несовместимости родительствования и злоупотребления алкоголем. «Хорошие родители» также не должны курить, вести «аморальный», «нездоровый» образ жизни. Так, в парадигме интенсивной заботы дети не только воспитываются, но и принимают участие в воспитании родителей[290].
В «нашей части света» новая родительская культура только начинает рефлексироваться в контексте уникальных местных трансформаций, встроенных в глобальные общественные процессы. Почти необозначенными остаются особенности переключения от советской культуры эмоциональной сдержанности к постсоветскому модусу «предъявления чувств», который, в том числе, формулирует новые требования в отношении матерей. Опыт доверительного межличностного общения с целью самопознания и самосовершенствования не являлся типичной семейной практикой для поколений, заставших Советскую эпоху. Переход от коллективного определения смыслов и желаний, характерного для социалистического строя, к индивидуализации как феномену капиталистической идеологии означает также и формирование нового типа индивида с новыми эмоциональными потребностями[291].
Новая логика осмысления личности и детоцентристские практики заботы, которые она подразумевает, встречаясь с консервативными концепциями семейных политик, действующими в части постсоветских стран, видит детей новыми либеральными субъектами, но не рассматривает таковыми матерей. Материнство в данном контексте не рассматривается в категориях трудочасов, семейная работа натурализируется как «естественная потребность» женщин. Далее я хотела бы подробнее остановиться на том, как текущая общественная структура, поддерживая традиционное гендерное разделение, создает условия для материнской гиперответственности за благополучие детей и одновременно обвиняет матерей в гиперопеке.
Представляя свое исследование на лекциях и семинарах, я обнаружила, что тема «сложных отношений с мамой» является универсально-острым предметом для дискуссий практически в любой аудитории. Рассказывая о своем семейном опыте в качестве введения в теорию материнства, я постоянно встречаю живой интерес и желание поддержать диалог. Как оказалось, мой случай весьма типичен и одновременно полезен для понимания того, как индивидуальные эмоции отражают общественную структуру.
В начале моего повествования я уже объясняла, что обратиться к изучению материнской теории меня, прежде всего, подтолкнуло намерение выяснить, почему мои отношения с мамой — самым близким и дорогим человеком — такие сложные и порой болезненные, одновременно и дающие прибежище, и ограничивающие выбор жизненных направлений. Здесь мне кажется важным сказать несколько слов о том контексте, в котором я выросла. Я была единственным ребенком в семье, мои родители прожили в браке более тридцати лет. Мой папа умер в 2005 году, мама сейчас на пенсии, живет одна. Если с мамой мы поддерживаем эмоционально тесную связь на протяжении всей моей жизни, то папа был «классическим» эмоционально отсутствующим отцом.
С мамой мы хотя и довольно редко, но переживаем острые конфликтные ситуации. Наши разногласия, как правило, касаются разницы в представлениях о том, что «хорошо» для меня. Обычно речь идет об избыточной, с моей точки зрения, заботе, которой мама стремится меня окружить. В некоторых случаях мамины соображения, продиктованные стремлением быть «хорошей матерью», противоречат моим взглядам на личное благо. Порой из страха перед тенью «неблагодарной дочери» я уступаю ей, наперекор собственным интересам. Осознавая свою зависимость от образа «хорошей дочери», я не могу не сочувствовать желанию мамы соответствовать стандарту «хорошей матери».
Проблема осложняется тем, что и у меня, и у мамы, помимо требований к себе, есть определенные ожидания в отношении друг друга, связанные с нашими семейными ролями. Эти требования с ожиданиями часто находятся в конфликте. Обижаясь на мамино желание видеть меня в ее терминах «безупречной», я не осознавала, что сама ожидала от нее отказа от собственного мировоззрения в пользу моего, только на том основании, что она — моя мать. Другими словами, для меня мама «хорошая», когда она попирает свои ценности, ориентируясь на мои интересы. Я «хорошая» для мамы, если разделяю ее мировоззрение. Таким образом «хорошая мама» моего воображения может не совпадать с «хорошей мамой» в воображении мамы. Иначе, быть «хорошими» друг для друга часто означает для нас предавать самих себя.
Собирая женские истории с 2005 года, я обнаружила, что мое беспокойство не уникально. Многие мои собеседницы упоминали чувства вины и обиды, сосуществующие в их дочерне-материнском опыте, вне зависимости от того, какую из семейных ролей они занимают. Ниже я приведу и проанализирую несколько цитат из интервью с участницами моего исследования.
Е. 40, журналистка, разведена, дочери 20 лет:
…Когда несколько лет назад умерла моя мама, я ушла жить отдельно, оставив мужа и дочь вдвоем. Я всегда хотела жить одна, но не могла себе этого позволить, потому что должна была быть хорошей мамой и женой, и вообще хорошей. А после смерти мамы я поняла, что мне больше не для кого быть хорошей мамой. Мне вообще больше не надо быть мамой. Я знаю, что они оба справятся без меня. Дочка уже взрослая, и муж — не ребенок…
Из многих интервью становится понятно, что эталон «хорошей дочери» определяет отношения женщины не только с матерью, но и с ее детьми. В
