Франции я не мыслю возможности «массового психоза», свойственного немцам (у этих (не Шиллера, не у Гете, не у Маркса, не у Энгельса, конечно!) marchisen peil, и стадная дисциплина — в крови!), чтобы это стало возможным в Англии или во Франции — нужно «перерождение» нации!
Каким бы престижем не пользовался во Франции политический деятель — это не спасет от острейших карикатур в печати, от того, что оппозиция будет честить его почем зря, а за стойкой бистро два приятеля — «смертельные политические враги» — за стаканом пикало будут вести публично беспощадные словесные бои вокруг его персоны:
— Il est con ton general, mon vicux!
— A non, vikus,con-c’est Ton Maurice!
Нужно сознаться, что совсем иначе складывалась наша отечественная история. Над нами, видимо, «тяготит наше проклятое прошлое», в это «прошлое» приходится включить и сталинский культ личности, ибо он одним прошлым в значительной степени и, определяется.
Я не знаю, насколько русский характер склонен к обожанию вождя — известный «культом» к «обожаемому монарху», конечно, существовал в известной среде (хотя и в узкой), не выдумана и известная вера в народе в «царя-батюшку», от которого скрывают «правду» злые баре.
Но наряду со срыванием шапок перед боярином наш мужик умел и смел, расстегнув штаны, издевательски потрясти перед тем же боярином и «срамным удом». (Летописи, хроники «Накось, выкуси!» И если Пугачеву для «законности» потребовался «Петр Федорович», то Степанова вольница вдохновлялась отрицанием этой «законности» (если не всякой?).
Но, во всяком случае, привычки к политической свободе у нас было маловато. Да и откуда же ей было взяться?
Герцен. Кн. Дашкова. Былое и Думы.
«В жалком подобострастии, в позорном раболепии нашего общества она (Катрин Вильмот) очень справедливо находит отражение рабства. Она с изумлением видит в залах и гостиных опять холопов без всякого нравственного чувства собственного достоинства. Ее удивляют гости, которые не смеют садиться и часы целые стоят у дверей, переступая с ноги на ногу, которым кивают головой, чтобы они ушли. Понятие добра и зла смешиваются в России с понятием быть в милости или немилости. Достоинство человека легко определяется по адрес-календарю, и от государя зависит, чтобы человека безусловно принимали за змею или осла».
Когда я пишу эти строки, я испытываю не только возмущение и стыд, но и физическую боль, потому что это не изжито и по сей день в психологии моего современника, а в практике? В этом почтительно-чиновничьем (опять Герцен) «Я считал бы для себя преступным, если б не исполнил и в сей настоящий год священного долга моего и не принес бы Вашему превосходительству наиусерднейшего поздравления с наступающим высокоторжественным праздником», — не только годы культа, но и сегодняшний еще день. (…) Ведь испокон веков в России государственная власть была призвана управлять не только государственными делами, но и умами и душами граждан. Европа от этого раньше Освободилась. Ну, что ж, можно подрать уши поэту, писателю, художнику, композитору, а он будет кланяться и благодарить, кажется, и заверять, что исправится. Потом ситуация изменится и будет объявлено, что такое-то постановление «было ошибочным» и обиженный человек будет опять кланяться и благодарить. Ужасно!
Ужасно обидно за человека, который вовсе не звучит гордо в подобной практике. Эта та боль, которая точит душу. Думал и буду думать, что конечная цель всякой революции и в особенности социальной — человеческое достоинство, установление таких жизненных условий быта и институтов государственного управления, при которых «человек сможет зазвучать гордо», когда ничто не будет оскорблять человеческого достоинства, когда исчезнут и материальный, и духовный гнет. Вот почему я и выбрал этот путь — через преодоление рождения, воспитания, среды, через традиции и предрассудки, через годы мучительных сомнений и исканий — для меня открылись «жестоко и внятно (…) и чаяния Октября».
Вне социальной революции, никаким самоусовершенствованием этого ему не достигнуть, но и одной формальной революцией тем менее — Pro donna sua. Почему я так болезненно ощущаю всякое ущемление человеческого достоинства, эти «Обиды», наносимые людьми и жизнью, тому прекрасному образу, который должен обозначаться словом человек? Мещанин, хулиган, подхалим, холуй, человек-зверь, просто жестокий человек, отъевшаяся, оскотинившаяся свинья, упоенная самомнением, самодовольный пошляк и (…) дурак, принципиальный тупица, ханжа, охамевший от власти начальник и т. д. — все это вопиющее нанесение оскорбления действием понятию человек. Не только гнев, но и боль, и какая-то очень тоскливая боль.
С раннего отрочества запомнилась строка Щедрина, не помню откуда, но запомнилась навсегда: «Добродетели и пороки по существу суть свойства человеческой натуры» (формулировка приблизительна, но смысл именно таков) — соблазн заключен как бы в некоей нейтрализации обоих понятий, если не в уравнении. Только одни возвышают человека, другие низводят его до скота.
В известный период моей жизни я пережил этот соблазн. Еще раньше заворожил Достоевский амплитудой: — высота взлета и глубина падения — в особенности Митей Карамзиным. К Алеше я всегда относился как-то подозрительно, Ивана не любил.
2.
(Вырезка из газеты «Сопротивление слова» О.Михайлова о книге Олжаса Сулейменова «Ночь-парижанка»; Алма-Ата 1963 г. — Н.Ч.).
