Константин замечал не совсем адекватное поведение сиделки, но что-либо делать с этим он не мог. Да и если здраво мыслить, что здесь такого, если к тебе проявляет симпатии, надо признать, красивая женщина. Она же не вешается на него, а просто улыбается. «Она не просто улыбается, — одернул его здравомыслящий Константин. — Она улыбается так, будто ты разделся и тычешь ей в ляжку своим черенком. Да она едва слюну не пускает при виде тебя».
«Что я могу с этим поделать?» — огрызнулся Константин. Это был тот Константин, которому не чужд флирт с противоположным полом. В пределах разумного, ни разу не переходя за грань. Костя — перекати-поле, Костя — весельчак… «Что? — повторил свой вопрос весельчак. — Выгони я сейчас ее, кто будет сидеть с отцом? Мне работать надо, Наташа…»
При упоминании Наташи «зависали» обе половинки Константина. Тут Кабанов становился единым целым, монолитом. Насчет Наташи двух мнений быть не должно. Она его жена, и ей сейчас тяжело. Иногда он все-таки противоречил сам себе и огрызался, мол, а мне что, сейчас легче? Я что, не потерял в одночасье трех близких людей? Отец формально жив, но это уже не человек. Матери и сына нет. Так мне вроде как и хуже должно быть. Поогрызавшись, он, словно пес, понявший, что его лая никто не боится, прятался в конуру и оттуда недовольно ворчал. И все равно ей тяжело. За этот год, что прошел после трагедии, у них даже с сексом не выходило. Они будто отдалились. Словно Илюша был их связующим звеном, цепочкой, мостиком, который в одночасье рухнул, разорвался, отпуская их в свободное плавание. Но не было никакого свободного плавания; была только боль и скорбь. Они прожили этот год как соседи. Остыли чувства? Нет. Константин любил Наташу, но только ту, которая была год назад; ту, которая улыбалась ему при встрече; ту, которая… Возможно, именно поэтому он наслаждался общением с Фаридой.
Костя посмотрел в зеркало заднего вида. Фарида будто ждала этого, улыбнулась ему. Константин подмигнул ей и улыбнулся в ответ. Нет, определенно он не готов выгнать ее. Без нее они как без рук, да и хоть кто-то в доме ему улыбается.
И, снова подумав о Наташе, он стал монолитом с одной мыслью, что все наладится, что вернется Наташа-хохотушка. И, возможно, переезд как раз этому поспособствует. Нужно только подождать.
На разбор вещей могло уйти куда больше времени, чем планировалось. Наталья вздохнула и пошла в кухню. Надо начинать оттуда. Сейчас вернется ее счастливое семейство, которое необходимо накормить. В той квартире, где она до последней минуты слышала смех Илюши, упоминание семьи раздражало Наташу. Ей не хотелось ни готовить, ни есть. Ей не хотелось жить. Только здесь, в новом доме, она ощутила какую-то свободу. Будто Илюша держал ее в заложниках, а теперь отпустил, теперь позволил ей жить дальше. Она даже перестала винить старика. Он и сам поплатился. Ни жив, ни мертв. Наташа иногда думала, что это еще хуже, чем смерть или жить в скорби. Старик поплатился больше всех. Но, несмотря на потеплевшие чувства, она не собиралась в одночасье превращаться в мать Терезу. Не сейчас. Ей нужно время.
Надо брать себя в руки. Илюша был бы рад, что она наконец нашла в себе силы жить дальше. Наташа чувствовала именно сейчас большую близость с покойным сыном, чем, например, на кладбище у его могилы. Нет, неудачный пример, потому что на кладбище она вообще ничего не чувствовала, кроме скорби, сдавливающей грудь. А здесь по-другому, здесь она чувствовала его, как будто Илюша играет в другой комнате, и, стоит ей его окликнуть, он тут же отзовется.
Там, в квартире, такие мысли вызывали только слезы, а здесь и сейчас она улыбнулась.
Именно сегодня в честь переезда Наталье захотелось приготовить что-нибудь необычное. Хотя блюда, приготовленные Фаридой, тоже обычными не назовешь, но за этот год, что Наташа не подходила к плите, лагман, манты и самса заменили им борщ, пельмени и пирожки и стали самыми обычными. А ей очень хотелось удивить Фариду, старика и Костю. Ей вдруг захотелось позвонить сестре, которую она избегала со дня похорон. Наташа не хотела никакой жалости, никаких соболезнований. Она просто тогда хотела побыть одна. Она хотела, чтобы ее оставили в покое. О чем, впрочем, в порыве гнева и оповестила всю свою немногочисленную родню. Кто-то понял, кто-то нет, но после этих откровений на горизонте она не видела никого. На работе ее будто не замечали, дома, кстати, тоже. И это она начала понимать сейчас, когда воспряла. Обида тугой пружиной выстрелила в мозгу. Как так? Она хотела отгородиться от всех, в своей уютной крепости, но в какой-то момент не заметила, как оказалась по другую сторону забора. Одна на холоде.
Удивительно, но обида ушла так же внезапно, как и появилась. Нет, она определенно шла на поправку. И в ее случае лекарство с названием «время» делало свое дело на пятерку.
Наташа достала замороженную лопатку и положила в раковину. Открыла кран и подставила под струю руку. Вода нагрелась быстро. Вряд ли в доме центральное горячее водоснабжение. Колонка — газовая или электрическая. Судя по тому что Наташа не услышала специфического потрескивания поджига и буханья загоревшегося пламени, колонка у них электрическая. Наталья закрыла кран и вновь открыла, ожидая все-таки услышать привычные звуки. Потом еще раз. Ни поджига, ни гула пламени она не услышала. Зато она слышала что-то другое. В момент выключения крана Наташа слышала шлепанье по ламинату. Босых ног или ладошек, неважно. Как будто кто-то бегал в гостиной. И самое страшное было в том, что тот, кто шлепал, хотел скрыть это от Наташи. Он шлепал, когда лилась вода, и только дважды прокололся. Только дважды он прошлепал, когда Наталья резко выключила воду.
Наташе стало страшно. Не оттого, что кто-то пробрался в дом, а оттого, что она не могла объяснить самой себе цели воришки. Забраться в дом, чтобы, разувшись, побегать по новенькому ламинату? Наталья осмотрела столы. Ножи она еще не выложила и, в какой они коробке, не помнила. Она
