Пушкин и императрица. Тайная любовь

Реакция Николая Тургенева на прочтение стихов была более чем раздражение: «Стихи заставили пожать плечами», – пишет он брату Александру, – «Вот появились другие судьи. Пушкин и все русские, конечно, варвары».

Суммируя сказанное, Пушкин не видел особой разности между дворцовыми переворотами Романовых, диктатурой якобинцев и цареубийственными замыслами декабристов. Именно поэтому в Дневнике 1833 года убийство Петра III Екатериной II также названо «революцией»: «Наталья Кирилловна (Загряжская. – К.В.) была на галере вместе с Петром III во время революции».

Единство «якобинцев» России и Франции отражено и в известном философском уравнении поэта в «Заметках о русском дворянстве»: «Петр I одновременно и Робеспьер и Наполеон – воплощение революции». (Подлинник по-французски.)

Признавая X главу «Онегина» политической сатирой и размышляя о сюжетном месте сожженных строф в структуре романа, исследователи признают проблему неразрешимой: «Если бы были найдены хоть части этой главы, то они не только содержали ответы на вопросы, возникающие при чтении дошедших строк, но задали бы новые трудные проблемы, о которых мы сейчас и не догадываемся», – заключают Ю. М. и М. Ю. Лотманы.

Но к трудным проблемам пушкинистики относятся и причины, побудившие Пушкина «сплавить» содержание VIII и IX глав в одну, последнюю песнь «Онегина», «пожертвовав» – по словам поэта – любопытной концовкой IX главы (то есть финалом «Путешествий Онегина»:

Пора: покоя сердце просит,
Я девять песен написал,
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал, —

отсылающий внимательного читателя к «девятому валу» событий 1825–1826 гг., – то есть Пушкину – «Ариону», «сушившему» свою «ризу влажную» под скалою Петропавловской крепости (воздвигнутой в 1703 году на самом «малом острове» взморья «Люст-Эланд»– то есть «Радостном» острове финских рыболовов до Петра Великого).

Обойдено комментарием и известное замечание Пушкина в предисловии к изданию первой главы «Онегина» в 1825 г.: «Всякий благоразумный читатель должен судить о плане целого романа, прочитав I главу оного» (6, с. 527).

Остановимся вкратце на этом авторском утверждении.

Комментируя содержание первой главы «Онегина», Пушкин высказывает следующие мысли в письмах (1823 г.) – к А. Тургеневу 14 июля: «Не знаю, пустят ли Онегина в царствие небесное печати», А. Бестужеву 24 июля: «Онегин мой растет, да черт его напечатает», П. Вяземскому 7 ноября: «О печати и думать нечего». Причину столь категорического мнения надо искать не в «описаниях крепостной деревни», как полагают исследователи, ибо этой теме отдана дань сполна в стихотворении «Деревня» 1819 г.

Дело, думается, в другом – глубоком, личностном отношении Пушкина к своему герою – «доброму приятелю». В письме к Н. Тургеневу (11 декабря) читаем следующее признание: «Я на досуге пишу новую поэму, где захлебываюсь желчью».

П. Плетнев, близкий друг поэта и издатель романа, указывал: «Без биографии Пушкина, как без ключа, нельзя проникнуть в таинство самой поэзии».

Итак, рождению «Онегина» способствовали некие скрытые от «непосвященных» факты биографии поэта. На это, думается, указывает и известный «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824 г.) об утаенной «Северной любви», предпосланный Пушкиным в качестве предисловия(!) к «Евгению Онегину», а также не освещенная до сих пор запись Лицейского Дневника 1815 г.: «[…] Жители Царского Села. Но это будущее», – выделяет курсивом Пушкин даль осуществления лицейского замысла. «Промчалось много, много дней», – подчеркивает автор в финале романа несчетное количество дней, прошедших «С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явился впервые мне», – в противоположность точному подсчету протяженности труда над «Онегиным»: 7 ле(т) 4 ме(сяца) 17 д(ней) (1823–1830 гг.)».

Обратимся за разъяснениями к так называемому «Неотправленному письму» Пушкина к Александру I от 1 сентября 1825 года.

«В 1820 году», – вспоминает Пушкин свое тяжелое психологическое состояние накануне ссылки, – «я размышлял – не следует ли мне покончить с собой или убить Ваше Величество» (подлинник по-французски. 13, с. 227).

Принято считать, что речь идет об известных слухах, по которым поэт был «отвезен в тайную канцелярию и высечен». Но Пушкин связывает слухи не только с именем клеветника – Толстого-«Американца», но и с именем Александра I, – отсюда: «или убить Ваше Величество».

Что же касается истинной причины ссылки, то она, думается, была не только в революционных стихах юного поэта («Вольности» и др.), ибо они были написаны в 1817–1819 гг., а ссылка последовала лишь в мае 1820 года.

Эта точка зрения подтверждается известным «Воображаемым разговором с Александром I» (1824), где Пушкин, определяя оду «Вольность» детской одой («Ах, Ваше Величество, зачем упоминать об этой детской оде?»), далее дает следующий любопытный «совет»: «Лучше бы Вы прочли 3 и 6 песнь «Руслана и Людмилы», ежели не всю поэму, или I часть «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан», «Онегин печатается». Иными словами, содержание перечисленных поэм, как и первой главы «Онегина», было смелее «детской» «Вольности», и, что самое существенное, произведения были адресованы лично Александру I.

Вывод удостоверяется тем обстоятельством, что в черновике «Разговора» (после рекомендованного списка произведений) «царь» говорит поэту: «Скажите, неужто вы все не перестаете писать на меня пасквили?», объединяя, таким образом, все перечисленные поэмы, включая и «Онегина», в единый, облитый горечью, «пасквиль» на Александра I.

С данных позиций – глобального пересмотра академических воззрений на структуру «Романа в стихах» – мы начнем свои разыскания.