– На окне нет решетки.
– Разве? Жаль. Ну да ладно. Ты завтракал?
– Только что.
– Ну и как, ничего?
– Вполне.
– Вот хорошо, а то я мучилась угрызениями совести.
– Ты? Почему?
– Пошевели мозгами. Если бы я не стащила статуэтку, тебя бы сюда не заперли.
– Ладно, не огорчайся.
– Не могу. Хочешь, скажу дяде Уоткину, что ты ни при чем, что это моих рук дело? Надо смыть пятно с твоего имени.
Я с величайшей поспешностью отверг ее предложение:
– Ни в коем случае. И не мечтай.
– Разве ты не хочешь смыть пятно со своего имени?
– Не такой ценой. Не хочу перекладывать ответственность на тебя.
– Не беспокойся. Меня дядя Уоткин не засадит в кутузку.
– Надеюсь. Но если Растяпа Пинкер все узнает, его хватит удар.
– Ой! Я об этом не подумала.
– Ну так хоть сейчас подумай. Он поневоле начнет сомневаться, стоит ли ему, викарию, навеки связывать свою судьбу с твоей. Будет раздумывать, правильно ли он поступает, колебаться. Другое дело, если бы ты была подружкой гангстера. Тогда, пожалуйста, тащи что под руку попадет, он тебя за это только по головке погладит. А с Растяпой Пинкером все иначе. Как жена викария ты станешь хранительницей приходской казны. Если Растяпа узнает про этот случай, он не будет ведать ни минуты покоя.
– Да, понимаю. Наверно, ты прав.
– Представляешь себе, как он будет вздрагивать, увидев тебя у ящика с церковными пожертвованиями? Нет, ты должна быть нема как могила.
Она вздохнула, видно, ее все еще мучили угрызения совести, но мои доводы были слишком убедительны.
– Конечно, ты прав, но меня бесит, что ты в тюрьме.
– Выкинь из головы. Ущерб возмещен.
– Чем?
– Мне не надо идти на эшафот.
– Идти на?.. А, понимаю. Не надо жениться на Мадлен.
– Конечно. Я ничего дурного о Мадлен не хочу сказать, как я тебе однажды уже объяснял, но при мысли о том, чтобы связать себя с нею священными узами, меня бросает в дрожь. Однако этот факт ни в коей мере не умаляет достоинств Мадлен. Множество самых блестящих женщин, если бы мне пришлось на них жениться, вызвали бы у меня точно такие же ощущения. Я их уважаю, восхищаюсь ими, преклоняюсь перед ними – но только на расстоянии, и Мадлен как раз из их числа.
Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tete a tete, если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из Тотли-Тауэрса. Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:
– Это что такое?
– Что – это? – недолго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.
– Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.
– Оутс, вы осел, – сказала Стиффи.
Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться:
– Эх вы, полиция! Я же только хотела немного ободрить заключенного.
Констебль хмыкнул, как мне показалось, с досадой, и минуту спустя мое впечатление подтвердилось.
– Это я нуждаюсь в ободрении, – мрачно сказал он. – Я виделся с сэром Уоткином, и он мне сказал, что не будет выдвигать обвинение.
– Что?! – вскричал я.
– Что?! – взвизгнула Стиффи.
– То, – сказал констебль, и мне стало ясно, что хоть солнце на небе давно, а в душе его темно. Честное слово, я ему даже посочувствовал. Для служителя закона нет горше обиды, чем если преступник ускользает из рук. Это все равно что крокодилу где-нибудь на Замбези или пуме в Бразилии видеть, как Планк, которым они собирались позавтракать, взмывает у них из-под носа на дерево недосягаемой высоты.
