– Знаю. Это моя вина, но…
– Да, твоя. Впрочем, бог с ним. Мы попробуем еще, если ты хочешь. Вернемся к нашим пятницам.
– Но, Патрик…
– Да, в чем дело?
– Я подумала… мы обязательно должны дожидаться пятницы? Мы не можем… что, если мы начнем сегодня?
– Бога ради, в такой час? Когда ты на грани истерики, а у меня глаза смыкаются?
Я сразу же поняла, что веду себя безрассудно, но слезы продолжали унизительно течь у меня из глаз.
– Извини. – Я пыталась говорить ровным голосом и делала огромное усилие, чтобы успокоиться. – Я просто не подумала.
– Конечно. – Он нежно-нежно поцеловал меня. – Я проведу ночь рядом с тобой, – сказал он и улегся в постель. – Тогда тебе не будет страшно спать без света. Кошмары – жуткая штука.
Он уснул почти сразу же, едва его голова коснулась подушки, но я пролежала без сна всю ночь, а когда рассвело, меня все еще трясло при воспоминании о том, как Максвелл Драммонд открыл дверь в дом отца Донала в Клонарине и обвел взглядом комнату, ища меня.
После этого я несколько месяцев думала о Драммонде, все те долгие безотрадные дни, когда я тщетно пыталась забеременеть, первые девять месяцев 1876 года. За это время дважды видела его. Один раз в мае издалека на пути в Леттертурк, а в другой раз позднее, тем летом, когда я выглянула из окна амбулатории и увидела, как он проезжает мимо в телеге с впряженным в нее осликом. Я позволяла себе прибегать к изощренным фантазиям. Поначалу просто воображала, что встречаюсь с ним и мы вежливо разговариваем. Встреча происходила в амбулатории, или на главной улице Клонарина, или даже у его фермы, которая стояла близ дороги на Кашельмару. Потом постепенно фантазии менялись. Встречи происходили в какой-то горной глуши – в полуразрушенном домике, может быть. Мы по-прежнему вежливо разговаривали, но теперь не на таком формальном уровне, как раньше. Я воображала, как Драммонд берет меня за руку и держит ее, глядя взыскующе мне в глаза. Не это ли неизменно происходило в романтических книгах, которые каждый раз по приезде оставляла мне Маргарет? Пасторальный пейзаж, сцепленные руки, обещание бессмертной любви… Это была бы, конечно, Безнадежная Любовь, и Из Нее Ничего Бы Не Получилось. Мы простились бы в последний раз, он поцеловал бы меня, может быть, мимолетным поцелуем в губы, но скорее уж более долгим в лоб. Героинь из романов всегда целовали в лоб. В этом я находила что-то очень утешительное. Никаких жарких объятий, никаких обнаженных непотребств, никакой непереносимой боли. Я все глубже и глубже погружалась в свои фантазии.
Я думала, что все изменится осенью, когда обнаружила, что беременна, но сны наяву продолжались. Всю зиму я не выходила из Кашельмары, всю зиму мне снился Драммонд, пока весной наконец не родился мой второй сын и не спас меня от мучительного пребывания Драммонда в моих мыслях.
Мы думали, что ребенок не выживет. Он родился таким маленьким и болезненным, что даже молоко не мог сосать, а после рождения еще так потерял в весе, что превратился в маленькую пригоршню кожи и костей. Я слышала, как повивальная бабка буркнула Маделин: «Часто лучше, если такие умирают сразу». Это так расстроило меня, что я вспылила и запретила женщине приходить в дом. Я решила, что он должен выжить. Я отдавала ему все свое время и всю свою энергию, и в эти месяцы у меня, конечно, не оставалось времени на то, чтобы страдать по Драммонду.
Слуги напоминали друг другу, что мы с Патриком родственники, – мы и в самом деле дальние родственники, но никто не утруждал себя тем, чтобы посчитать, насколько далеко это родство, – а между родственниками кровь нередко разжижается. Всякие такие разговоры кумушек, омерзительная радость в предвкушении неизбежной трагедии и шепоток мне в спину. Я их всех ненавидела.
Мы назвали его Джоном. Я хотела назвать сына Фрэнсисом, но вначале его смерть казалась неизбежной, и я решила приберечь имя отца для сына, который будет здоровеньким, как Нед, а имя Джон – одно из тех немногих, по поводу которых у нас с Патриком не возникло споров.
Но Джон не умер. Он пил все больше и больше молочка с крохотной ложечки, которая помещалась у него во рту, а вскоре набрался сил и уже мог сосать сам из бутылочки. Однажды он улыбнулся мне, и тогда ничто уже не имело значения – ни Кашельмара, ни наша злосчастная судьба, потому что мой ребенок наконец набирался сил, и все в доме, начиная от Нэнни и кончая посудомойкой, твердили, что он выжил только благодаря мне.
– Когда маленький вырастет, чтобы играть со мной? – спросил Нед в свой четвертый день рождения в декабре.
– Потерпи немного, – ответила я, обняв его. Я чувствовала себя виноватой, потому что на протяжении всех этих тревожных месяцев слишком много занималась Джоном и не уделяла обычного внимания Неду. – Следующей весной он начнет ходить, и тогда играть с ним будет куда легче.
Но Джон поздно встал на ноги и к весне едва ли мог сидеть. Здоровье у него оставалось хрупким, и каждый его чих вызывал у меня тревогу. Но он был чудный ребенок. Черноволосый, с точеными чертами лица, и глаза у него имели необычную форму.
– Возможно, он вырастет не такой, как другие дети, – сказала мне Маделин, когда пришло время, а Джон никак не хотел вставать.
– Вырастет, как все! – сердито возразила я. Меня обидело ее замечание – ну и пусть Джон не такой шустрый, как Нед в его возрасте. – Ему нужны только любовь, уход и внимание.
Маделин больше не заговаривала со мной на эту тему, но Маргарет, приехавшая летом с сыновьями, меня успокоила.
– Господи боже! – воскликнула она. – Дэвид был таким толстым в возрасте Джона, что я думала, он так всю жизнь и просидит на полу, а посмотри на него теперь!
И я посмотрела на Дэвида, которому уже стукнуло шестнадцать: он все еще был полноват, но очень подвижен, и у меня на душе стало гораздо
