– Ты так часто упоминаешь мистера Дерри Странахана! – с улыбкой перебила я.
– Разве человек не должен время от времени говорить о своих друзьях? Послушайте, кузина Маргарет, возьмите кошку с котятами – это рождественский подарок от меня.
– Я бы с удовольствием, – призналась я, – но я не должна это делать, если Эдвард не одобряет твои занятия. Это было бы неправильно.
Он был разочарован, и я, чтобы отвлечь его, предложила прогуляться по деревне. После этого у нас вошло в привычку прогуливаться каждый день, а вскоре он предложил прокатиться с ним верхом.
– Нет, я не могу, – сказала я. – В моем положении это не рекомендуется.
– В каком положении? – спросил он с наивностью, которая больше подобала бы мальчику в два раза моложе, а потом покраснел до корней волос.
– Ты хочешь сказать, отец тебе не говорил? – удивленно спросила я.
Он, потеряв дар речи, отрицательно покачал головой, а его смущение оказалось таким заразительным, что я тоже словно онемела. Мы возвращались из деревни слегка туманным утром, которые так типичны для Англии зимой, а впереди за парком маячили высокие трубы нашего дома.
– Что ж, – произнесла я наконец, чувствуя, что должна защитить Эдварда, – я думаю, негоже обсуждать такие вещи так заранее, но поскольку уж я упомянула, то добавлю: ребенок родится в апреле и мы назовем его Томас. Только, пожалуйста, никому не рассказывай, потому что я не хочу, чтобы твой отец был оскорблен каким-нибудь неприличием.
– Да, – серьезно ответил он. – Конечно.
Он все еще был настолько смущен, что мне некоторое время никак не удавалось найти подходящих слов.
– Полагаю, ты не будешь возражать против брата. Понимаю, в какой-то степени для тебя это может стать докукой, но представь, как это будет хорошо для Томаса – иметь брата на столько лет старше его. Мой брат Фрэнсис старше меня на восемнадцать лет, так что я говорю со знанием дела.
– Да, конечно, – согласился Патрик. – Уверен, папа очень рад.
– Думаю, вполне, – проговорила я самым непринужденным голосом, какой у меня получился, и переменила тему со скоростью жонглера, подбрасывающего в воздух новые тарелки. – Патрик, расскажи мне о твоем друге мистере Странахане. Судя по твоим словам, он человек очень примечательный. Неужели нет никакой надежды на его приезд в течение трех лет, что он учится во Франкфуртском университете?
– Ни малейшей. – Патрик сразу же погрустнел. – Понимаете, он попал в ужасную переделку в Ирландии, и папа отправил его во Франкфурт скорее в качестве наказания, чем для учебы.
– Но что он такого сделал? Мне как-то не хотелось спрашивать об этом прежде.
И Патрик с готовностью принялся болтать о том, о чем предпочел умалчивать Эдвард. Как я узнала с его слов, мистер Странахан был ложно обвинен в аморальном поведении одним пьяным ирландским мужем, который попытался убить обоих – Странахана и несчастную невинную женщину, вовлеченную в это происшествие.
– Ужасно! – воскликнула я, хотя эта сплетня и очаровала меня. Вульгарная сторона моей натуры всегда получала удовольствие от скандалов, происходящих из того, что романисты называют «безумная страсть». – Бедный мистер Странахан!
– Да, просто ужасно! И он ни капельки ни в чем не виноват, но папа теперь этого ни за что не признает. Если только… послушайте, кузина Маргарет, а вы бы не могли замолвить словечко за Странахана перед папой, когда он вернется? Я пытался, но меня он не слушает.
– Вряд ли он послушает и меня.
– Непременно послушает! Если бы вы попросили его разрешить Дерри приехать на каникулы…
– Что ж, может быть, – пообещала я, увидев неожиданный шанс. – Но я это сделаю, только если ты будешь слушаться мистера Булла и перестанешь рисовать его влюбляющимся в корову.
Патрик зашелся от смеха и подпрыгнул от радости.
– Договорились! – воскликнул он. – Договорились! Договорились! Договорились!
Он принялся танцевать передо мной на дорожке, словно хорошенький золотошерстный щенок, которому пообещали вкуснейшую, сочнейшую косточку.
Наступило Рождество. Утром мы отправились в церковь, а потом до обеда я отдыхала. Вечером для скорбных мыслей об Эдварде в далеком Санкт-Петербурге времени не было. Мы играли в нарды и криббедж, а потом Патрик вырядился для своего моноспектакля. Мы оба смеялись над его глупыми выходками, пока от смеха силы совсем не оставили нас. Наконец мы решили, что настало время для музыкальной интерлюдии, и тогда я уселась за рояль (пианистка из меня никакая), а Патрик начал петь, но, поскольку его пение было ничем не лучше, чем мое бренчание, мы на пару производили ужасающий шум.
– Я когда-то пел, – скорбно сказал Патрик. – У меня было сопрано. Но теперь голос у меня изменился, и я больше не знаю, какой он.
– Когда у тебя голос окончательно сломается, то будет красивый баритон.
– Он уже окончательно сломался! – оскорбленно воскликнул он, и мы снова принялись хихикать, как двое детей в классе.
Я много месяцев так не смеялась и после долгого ожидания скучного Рождества испытала огромное облегчение и чувствовала себя совершенно
