Черный кандидат

в пакет долгосрочных корпоративных бондов и высокорисковые зарубежные акции. Бля, на дворе двадцать первый век, портфель надо диверсифицировать – никогда не знаешь, когда придет тот самый черный день. А этому гандиле, судя по всему, свет вырубили капитально.

Уинстон и Фарик познакомились еще в те стародавние времена, когда проезд в метро стоил семьдесят пять центов. Фарик оказался предприимчивым комбинатором, а Уинстон в его махинациях выступал как живая сила. Началось все еще в пятом классе, с операции по воровству собак, настолько масштабной, что под вольеры были задействованы все голубятни на крышах домов вдоль 109-й стрит, от Парк-авеню до Второй авеню.

Замысел состоял в том, чтобы болтаться по паркам и улицам Манхэттена и свистом, а также добросердечным «Сюда, дружок!» и кусками копченой говяжьей колбасы заманивать в кусты собак без поводков. Несчастным скулящим существам, привязанным к парковочным счетчикам, пока их хозяева чесали языки за чашкой капучино, свободу даровали садовые ножницы. Потом парни ждали объявления о пропаже собаки и являлись за наградой.

– Да, мадам, ваша собака разгуливала по улицам Гарлема. Какие-то нарколыги запихнули ей в пасть яблоко и пытались насадить на вертел, говорили о «фирменном хот-доге». Но мы подоспели, спасли и привели к вам. Достаточно ли пятидесяти долларов? Если честно, нет.

Уинстон подскочил к Фарику и обхватил его пухлой рукой, по-дружески придушив. Фарик аж глаза выпучил от боли.

– Э, Борз, что за хуйня! Уж ты-то должен понимать?

– Прости, чувак, я просто рад, что ты жив и все такое. Все никак не запомню, что тебя накрыло – рахит или расщепление позвоночника?

– И то и другое, придурок. Но сейчас у меня просто тело болит от лежания в ванне. Я, как услышал первый выстрел, подобрал штаны, завалился в ванну и задернул занавеску. Слава богу, этим ниггерам не захотелось по-маленькому.

– Нам надо выбираться. В любую минуту могут завалиться менты.

– Слушай, если копы до сих пор не прискакали, то и не собираются.

– Ну, мало ли, вдруг те ковбои с пушками решат вернуться и меня прикончить – зачем им оставлять свидетелей?

– Да ладно, они уже поржали, пока ты лежал в отрубе, когда пришили этих клоунов. Вряд ли они опасаются, что обморочный жирдяй встанет на тропу мести. Я вообще думал, что мне придется тебя водой очухивать. Влепить пару пощечин, в духе Джеймса Кэгни.

– Я не упал в обморок, я, как опоссум, типа притворился.

– Ну да, щаз. Давай, делаем ноги.

– А ты чего, уже типа вождь?

– Пшолнах, Тонто. Нно, Сильвер, вперед, ниггер.

– Робин.

– Бэтгерл.

– Эл Каулингс.

– Это уже ниже пояса.

Они вышли из квартиры, прикрывая бравадой свой страх. В коридорах, обычно полных детей и телевизионных воплей, было тихо. Беженцы забились в свои урбанистически-реновационные берлоги в ожидании ухода оккупационных войск. Маленькая девочка с бубенчиком на шее выглянула в коридор, показала Уинстону и Фарику язык, и ее тут же втянули обратно, даже колокольчик не успел звякнуть. Лифты в здании никогда не работали, поэтому Уинстон нес Фарика на руках все двенадцать этажей. Он осторожно поставил друга на ноги у видавших виды почтовых ящиков и, поправив ему воротник рубашки, щелкнул пальцами:

– Побудь здесь. Я вспомнил, почему не могу уйти, – кое-что забыл. Сейчас вернусь.

И, прежде чем Фарик успел пикнуть: «Не, чувак, не оставляй меня тут», Уинстон уже бежал по лестнице, перескакивая через две-три ступеньки.

В одиночестве Фарику было тревожно, но его обрадовало, что к Уинстону вернулась знаменитая прыть. А то мямлит чего-то, корчит из себя комика. Сам с собой говорит. Не, я знаю, что парень не любит Бруклин, но, блядь, обморок? Что, в первый раз на него пушку наставляли? Обычно Борзый орал: «Ну, стреляй, мудило!» Упасть в обморок перед лицом неминуемой смерти хорошо одним: не приходится умолять о пощаде. А вот это уже старый добрый Борзый, который бежит по ступенькам, словно большой аляскинский гризли.

Фарик улыбнулся, вспоминая, как во время долгих летних игр только самые быстрые дети Восточной 109-й стрит умудрялись убежать от Борзого, чтобы он не осалил их своей уже тогда тяжелой лапой. У Фарика сразу заныли ноги. Он вспомнил, как волочил их, обутые в тяжелые ортопедические ботинки, пытаясь бежать по потрескавшемуся бетону тротуаров. Однажды Фарик водил все лето: не в силах никого догнать, ковылял за вопящими толпами детей на костылях, ощущая себя местным прокаженным. В первый день нового учебного года – они пошли в пятый класс – Фарику ничего не оставалось, кроме как в полседьмого утра позвонить в дверь Шарифа Мидлтона и осалить несчастного костылем в пузо, не дав ему толком продрать глаза. Борзый, братан, где ты?

Уинстон вошел в квартиру, переступил через труп и взял из холодильника коричневый бумажный пакет. Запустив руку внутрь, Уинстон вынул из него холодный, размокший сэндвич с ветчиной и сыром в полиэтиленовом кульке. Сэндвич умял в один присест, а кулек вывернул наизнанку, подошел к аквариуму и вытряхнул в воду крошки. Рыбка поднялась к поверхности, и Уинстон быстрым движением подцепил ее ладонью, едва замочив пальцы. Уже набрав воды и завязывая пакет, Уинстон услышал звон. В углу гостиной скорчилась девочка из коридора. В подоле у нее лежало три пухлых бумажника, какие-то украшения