легкости. Форма каблука была необычная: лезвием. Сбоку смотришь – нормальный каблук, не шпилька. Но сзади каблук выглядел шпилькой.
Если нет стен – дом все равно есть. Потому что есть одежда. Она сохраняет удивительное свойство. Человека нет, есть его одежда, и значит, есть его дом.
Ванечка, белокурая дрянь, был значительно моложе меня и зол прелестной злостью существа, желающего завоевать мир. Посмотрели бы на него теперь. В меру лысый и полный. Тогда он был литературный тусовщик – то есть намеревался стать самым известным в мире автором всего на свете.
Слово «рассталась» обозначает сразу множество эмоций и их вариаций. И некоторое, ограниченное, число сюжетов. Мой крайне непопулярный и очень редкий. Эта белокурая дрянь действительно был моим последним мужчиной. И не дрянь вовсе – Ванечка ужасно милый собеседник. Мне нравилось его дразнить, он так забавно морщился.
Ванечка когда-то познакомил меня с одним печальным поэтом. Поэт после милого литературного вечера и прогулки по майским бульварам предложил приехать к нему в гости. Мы согласились. Это был красивый жест: горечь расставания утопить в дружеской попойке.
Поэт встретил нас у метро. Он немного косил сонными глазами, поворачивал, чтобы лучше видеть, козий профиль. Привел в родительский дом, основательный, с тяжелыми креслами и большим столом. Книги, люстры, вазы – все было дорого и убедительно.
«Тяжело ему, – подумалось мне, – из такой крепости не сразу вырвешься».
Помимо воли вспомнилась мать, инженер на пенсии, любящая шить, а тогда – бесприютное существо в поисках монашества. То есть мать по образованию не швея, но шить любила и умела. Пенсия связана была с работой на вредном производстве. Мать приезжала в Москву из странствий по монастырям раз в месяц, получала пенсию – сто рублей. Пятьдесят отдавала отцу, а пятьдесят – мне. Отец кротко терпел поездки матери. И каждый раз терпеливо уговаривал никуда не уезжать. Но мать все равно уезжала. Эти сто рублей были очень тяжелые деньги. Но пользовалась ими. Мамины деньги были особенными. Это были самые тяжелые деньги в моей жизни.
Однако вернусь к попойке, так как это сюжетный узел.
Сели на уютной кухне, то было наиболее светлое место в доме во всех отношениях. Поставили на стол пакет, который мы с Ванечкой принесли, а там были пельмени и бутылка водки. Или пельмени были у поэта, а водка у нас – не помню.
Посиделки оказались, конечно, пошлыми, но милыми и ужасно трогательными. Есть в этой молодой пьяной бесшабашности соль любви. Нам всем было очень мало лет. Поэту было двадцать пять, вроде уже мужик, а не юноша. Хотя такие, как он, – юноши даже в гробу. Однако соль была ощутима больше, чем пошлость. Мы любили друг друга.
К ночи поняла, что отравилась. Еще перед глазами было самое начало, когда поэт, волнуясь, поставил на плиту кастрюлю с водой под пельмени, а мною уже владело полное забытье. Видела и слышала все, даже могла двигаться, но в себе не находилась. Ванечка взялся меня провожать.
Решила ночевать не в дедовой квартире, а у знакомых – Эйнштейна и Анны. Приехали к ним около полуночи. Чтобы особенно не шуметь, постучала в окно, где был свет. В этот дом часто даже заходили через окно. Кажется, тогда именно что залезла в окно, дождавшись ответа, так как не было сил обойти угол дома и войти в подъезд. Хозяев такое поведение, конечно, раздражало, но это были ангелы на земле.
Мир, где нет живых существ, а есть только материал, оказался невероятно привлекательным. Этот мир понемногу открывался мне, пока отравление делало свое дело, а защитные силы ему противостояли. Действительно, очень сильно отравилась, и непонятно, почему другие – нет? Поэт и Ванечка были просто навеселе. Наверно, не расщепляю алкоголь.
И очень это переживала.
В мире, где не было живых существ, а был только материал, свет шел из нескольких некрупных источников. Центрального освещения там не было. И они волновались – ткани, фасоны, цвета. Особенно цвета. Тогда прочувствовала уже сильно облегченным нутром, что мой ориентир в мире одежды – цвет. И только цвет. Могу смириться с размером больше. С невыгодным фасоном. Но с неподходящим цветом – никогда. Совсем не обязательно, что цвет должен быть к лицу или к чему-то. Дальше: цвет может быть ординарным, скучным. Но он обязательно должен говорить. И это была первая речь, которую услышала в мире одежды. Сразу же научилась распознавать эту речь. Перед глазами медленно раскрывались геометрические фигуры, из них возникали то угловатые, то нежные силуэты. Очень цветные силуэты! Да, цвет. Он – признак жизни. Он – начало движения. Пошла на цвет, как идут на огонек в темноте незнакомой местности.
– Ты думаешь хоть иногда, что делаешь с собой? – спросила жена хозяина Анна. Плавный профиль и уложенные виньеткой модерна жидковатые волосы. На самом деле – хвостик. Но какой изысканный! Крестилась Анна несколько лет назад. С тех пор совершенно изменилась. Она не стала все и сразу отрицать или изменять. Продолжала жить с мужем и детьми, заботилась изо всех сил о них и о своих знакомых. Но на совершенно другой основе. Эта основа большинством ее знакомых высмеивалась. Как Анна не рехнулась в своем собственном доме от такого двойственного отношения – дура и хозяйка одновременно – не понимаю.
– Это город – один пароль, и моя головная боль, – ответила из утробной глубины Аниного дивана полушуткой. Не хотелось, чтобы Анна сильно переживала за судьбу моей души.
– Бодлерша! – возмутилась она. – А отец Федор по ночам не спит, чтобы вот таких бодлерш спасать! Завтра – в храм. На литургию.
«Спасаться. Нужно спасаться. Но как Бог отнесется к тому, что решу спасаться? Если посмотреть отстраненно, то вот что. Она хочет покончить с собой.
