снова открывала кран и пила, висела животом на раковине и боялась от нее отойти.
Раздался резкий тревожный звонок в дверь. Собралась нечеловечески, подошла почти ровно, открыла и увидела соседку. Сердобольную полную даму, которая, как потом выяснилось, пасла дедову квартиру. Дама спросила, как чувствую себя.
– Хорошо. Но вот что-то температура поднялась.
Соседку не обмануть было. Она видела, что дело плохо, и думала, что помогает. Возможно, так и было, но тогда не оказалась бы на десять дней в районном ПНД. А ведь нужно было – в неврологию.
– Я «Скорую» вызову, – предложила соседка.
– Пожалуйста, не нужно. Полежу немного, а завтра в поликлинику пойду. Пожалуйста, не вызывайте «Скорую».
Теперь горько жалела о том, что просила соседку о мелких услугах. Позвонить, например, по межгороду на рубль. Теперь пришлось всю сумму внимания соседки отдавать самым неожиданным образом.
Вернулась в комнату и легла. Казалось, что дверь закрыта на замок. И в голову не могло прийти, что для кого-то замок может оказаться хлипким. Мать, враждующая со своей матерью, уверяла меня, что «бабка» специально испортила замок, чтобы попадать в квартиру деда, когда его нет.
Звонок в дверь, уверенный и одинокий, явно «Скорая», раздался минут через пятнадцать. Головокружение было сильнейшее, тошнота накатывала приступами, но и отступала. Тело обмякло, оно было почти бесчувственным. Врач, немолодая, очень эффектная женщина, снисходительно вздохнула и приказала:
– Идем на кухню. Марганцовку пить.
Когда поняла, что не умру, и добралась до кухни, растворила марганцовку и даже выпила две большие кружки. А нужно выпить три литра, как сказала доктор. Было очень жалко, что слюна и рвота порой идут на пол. Не любила грязи, и наоборот – убиралась с необыкновенной теплотой, видя во влажной уборке почти вселенский смысл. А теперь – из меня лилось и образовывались лужи.
Врач усадила на диван, принесла таз, сделала новый раствор и заставила выпить всю банку. Потом посмотрела в глаза.
– Ну, собирайся.
О вещах тогда не думала совсем, что странно. Врач, в обнимку, довела до машины, уложила на каталку. Машина тронулась, под шум колес задремала. Пришло зыбкое чувство беспечного уюта. Вот теперь хоть некоторое время не нужно ни о чем думать. Не думать. Просто жить.
ПНД и районное отделение неврологии тогда находились в одном здании. В палате, куда поместили, лежали две пожилые женщины, проходившие ежесезонный курс сосудистой терапии. Мне капельницу не поставили, но сделали укол, после которого заснула и спала долго. Спать было хорошо. Однако утром подняли в семь, в восемь начался обход. Врач «Скорой» в истории написала, что съела сто таблеток мезопама и нужен не только невролог, но и психолог. Прописали пирацетам внутривенно, какие-то таблетки и, кажется, – всё.
Обедали все вместе: и психи, и инсультники. Мне едва не стало плохо, когда увидела винегрет с селедкой. Но яйцо съела. Потому что есть хотелось. Вечером вместе со всеми смотрела новый многосерийный фильм. А потом все пошли на вечерние уколы – и психи, и инсультники. Из процедурной порой раздавались страшные вопли. Галоперидол? Сульфазин? Знала эти слова и боялась, что мне тоже назначат.
Психи оказались совсем не так интересны и разнообразны, как в кино или в книгах. Обращали на себя внимание только двое. Любаша, огромная женщина лет сорока, даун, с младенческим выражением лица, послушливая и одновременно крайне безалаберная. И Алиса, красотка лет пятидесяти, проститутка, видимо – наркоманка. Удивлялась тому, что Алиса все время говорит. И находит, о чем говорить.
Медсестры Любашу любили. Потому что она смирно и без всякой брезгливости мыла сортир и ванну. Там почти всегда было чисто. Любашу за то угощали булочками и конфетами. Но каждый раз не было гарантии, что Любаше подарок понравится. Могла и отшвырнуть с диким хохотом. На второй день втянулась в больничный режим, успокоилась и заняла мысли стихами и воспоминаниями. Творила: мысли сосредоточились вокруг одежды покроя кимоно, которая тогда вдруг показалась едва ли не идеалом одежды. Разлет рук, украшенный цветами, и хрупкое тельце рисовала везде, даже на туалетной бумаге, карандашом. Карандаш дали после того, как сказала, что художник. Ручек и карандашей пациентам не полагалось.
Вечером Любаша с воплем: «Света хлебушек ест!» бегала и искала сестер. Оказалось, что лежавшая в соседней палате Света прятала кусочки хлеба за обедом и ужином, а ночью засовывала их во влагалище. Когда засовывала, становилось больно, и Света плакала.
День шел за днем. Часы трудотерапии сменялись обедом, на котором почти ничего не ела, обед сменялся ужином с неизменным вкусным яблоком, затем следовала ночь, без задних ног, и утро с процедурами и завтраком – одинокая колбаска, хлеб, кружок масла и яйцо.
Врачи ждали подробного рассказа, откровения, но упорно молчала. Ограничилась тем, что сказала: мол, была много должна. Долг этот давно выплатила, но история была просто необходима. Не объяснять же, что пережила свою жизнь. Когда врач решил, что отравление снято, получившие сильный удар мозговые центры подлечены, выписал.
В день выписки сидела у стола, который назывался «сестринский пост», и ждала, когда выдадут вещи. Вещи принесли вместе с выпиской. На лице сестры была небольшая, но очень теплая надежда.
А ведь она правда хочет, чтобы у меня все было хорошо в жизни. Почему никогда не видела такого выражения у Ванечки, который говорил, что любит меня, и, возможно, любил?
