разбросать на улице, как конфетти, как пожелания благоденствия? Нет. Это было не в его характере. В конце рабочего дня он относил их в подвал и высыпал в люк печи. А по дороге к метро видел, как из высокой трубы поднимался дым. Слова теряли свой смысл, растворялись в воздухе. Превращались в крошечные облачка.
Иногда Готлиб выходил на остановку раньше, чтобы прогуляться по Тауэнциенштрассе и Кудамм и посмотреть на витрины. Они напоминали ему открытки, выставленные на камине. Женщины в кимоно, плывущие на усыпанных цветами лодках. Водопады, вихри и полотна ткани. Ботинки без ног, перчатки без рук, шляпы без голов. Большинство товаров нельзя было купить из-за дефицита, но магазины выставляли их, чтобы создать иллюзию изобилия. Сегодня в одной из витрин женщина собирала мужчину. Прикручивала ноги и руки и наряжала в осеннюю одежду. Она уже наклеила сухие листья на стекло — вполне живописно. Прикрутила рояльные струны к потолку и к полу, чтобы получился дождь. Погода менялась, и тот, кто не имел дома, терял последнюю возможность его обрести.
На углу Бляйбтройштрассе Готлиб бросил монетку уличному музыканту, игравшему песню из его детства. После битвы на Сомме дядя Генрих вернулся домой без голоса. Доктора не находили никаких повреждений, однако дядя молчал. Зато говорил аккордеон: когда его сестре не везло в любви, он играл «Все парни — проходимцы»; в поминальное воскресенье — «Пять диких лебедей кружат над домом»; когда хотел выпроводить надоевших гостей — «Звезды зажглись»; когда хотел пить — «Налей бокал вина». Иногда по воскресеньям он водил Готлиба в луна-парк, давал хлебнуть пива из своей кружки и держал за руку, когда скатывались с водяной горки в озеро. Они вместе оступались на трясущейся подвесной лестнице, смотрели на сомалийских воинов, бьющих в барабаны, и на падающий дом, и на бесстрашных канатоходцев. Потом, придя домой, Готлиб пытался рассказать обо всем своим родителям, но те не интересовались подобными развлечениями, а дядя Генрих молча улыбался и играл «Не каждый день воскресенье».
Когда дядино сердце остановилось, аккордеон выпал из его рук. Грохнулся об пол, меха разорвались, клавиши рассыпались, как выбитые зубы. Куда его дели? Заперли вместе с дядей в гроб? И теперь они лежат вдвоем, опутанные корнями, в сырой земле. Встаньте, поднимитесь, боевые товарищи.
Нынешняя война не чета той. Германия стала сильнее. Навстречу Готлибу попадались только калеки с ампутированными руками и забинтованными головами и женщины в трауре, однако он ощущал небывалый подъем духа. Какое-то чувство, похожее на счастье, бурлило в его груди и толкало домой. Счастье? А почему бы и нет? Его тоже можно производить, если как следует постараться. Перед Олимпийскими играми весь народ был счастлив. Германский трудовой фронт объявил Неделю радости, и все жители Берлина пребывали тогда в жизнерадостном и бодром расположении духа, в соответствии с указаниями Партии.
В одно из воскресений в квартиру Хайлманнов постучали. Бригитта переписывала столовые приборы и рассчитывала, что откроет муж. Однако он прокричал, что не может оторваться от силуэта. Иногда Готлиб настолько погружался в свое любимое занятие, что Бригитте казалось, будто он заточен в темных бумажных конструкциях и, чтобы выбраться наружу, ему самому приходится прорезать двери и окна.
Постучали еще раз. Бригитта отложила ручку и пошла открывать. Одиннадцать, повторяла она про себя, одиннадцать. Наверное, это из гитлер- югенд, опять собирают ветошь, макулатуру, пустые бутылки, жиры, старые лезвия, кости или что там еще. Им всегда что-то надо, этим вежливым мальчикам с их неизменным приветствием «Кровь и честь» и списками имен. Однако за дверью оказалась соседка по площадке.
— Фрау Левенталь? Как поживаете?
— Спасибо, хорошо. Я хотела вас спросить… Если вы не торопитесь.
Бригитта не знала, стоит ли приглашать ее внутрь. Или лучше оставить на пороге — вдали от выставленной посуды и разложенных ножей. Да и к тому же нехорошо, если увидят, что она пускает к себе в дом такую гостью. От них все беды! Это они развязали войну! Кровь германского народа на их руках!
Стоя в дверях, Бригитта видела прихожую в квартире Левенталей. Она была такая же, как у них: та же форма и размер, только в зеркальном отражении. Вся квартира была такой, насколько Бригитта могла судить снаружи. За одним исключением: у соседей в прихожей висели темные пальто с недавно пришитыми желтыми звездами. Что ж, это благоразумно. Это закон. Левентали благора-зумные люди, они отослали детей еще до того, как начались бомбежки. Хотя Бригитта сама никогда не решилась бы расстаться со своими детьми. Левентали не выбрасывают в мусорные баки кочерыжки, очистки и корки, которые привлекают грызунов (в отличие от других, менее сознательных жильцов их дома, имена которых Бригитта даже может назвать). Они следят, чтобы ведра с водой и песком на их этаже были полными. Не выбивают ковры в неположенное время. И не спускаются вместе со всеми в подвал, когда звучит сирена. Это тоже закон.
— Что случилось, фрау Левенталь?
— Не сочтите меня сумасшедшей… По ночам я слышу шум.
— Шум?
— Да, из вашей квартиры. Я ни в коей мере вас не обвиняю, — поспешно добавила она.
— Что за шум? — поинтересовалась Бригитта.
— Сложно описать. Будто тащат или двигают что-то тяжелое. И наша квартира, наша гостиная… Не знаю, как объяснить… По-моему, она уменьшилась.
