1957, с. 250-252; Бонди С. М. Работа Пушкина над 'Евгением Онегиным' и изменения в плане романа. - В кн.: А. С. Пушкин. 'Евгений Онегин'. M., 1964, с. 256), представляется спорным. П определил состояние Онегина в Одессе словами: 'очень охлажденный' (VI, 505), что мало подходит для характеристики героя, якобы пережившего нравственное перерождение, особенно если учесть, что пламенным энтузиазмом Онегин не отличался и прежде.
Логически (для иных обоснований мы не располагаем данными) отношение 'славной хроники' (Вяземский), включающей картину декабризма, и судьбы Онегина могло складываться тремя способами: 1) Онегин мог стать участником движения декабристов, 2) он мог сделаться свидетелем и наблюдателем его; 3) картина исторических событий могла вообще не влиять непосредственно на судьбу героя, а иметь более сложную художественную мотивировку - объяснять его характер всей суммой исторических условий Приведем две весьма отличных одна от другой параллели. 1) В одну из начальных глав романа А. Мюссе 'Исповедь сына века' автор ввел исключительно широко и напряженно написанную картину истории Франции и Европы между Революцией и Реставрацией. Однако сюжетно эта мастерская панорама никак не пересекается с судьбой героя повести Октава - из нее вытекают характеры и атмосфера романа Мюссе. 2) Работая над 'Русланом и Людмилой', П еще не обладал той мерой проникновения в подлинный мир русского фольклора, которая стала доступна ему после пребывания в Михайловском. Однако, готовя новое издание, поэт не стал переделывать свою раннюю поэму - он ввел в нее синтезирующий фольклорные мотивы отрывок 'У лукоморья дуб зеленый...', и это по-новому осветило текст, не меняя его Начало 1830-х гг. было временем напряженных поисков П историзма, напоминавших более ранние поиски народности. Введение в текст романа синтезирующей исторической картины могло так же озарить уже готовые главы, как и дополнение 'Руслана и Людмилы' изменило звучание поэмы.
Какой из этих трех путей был бы избран автором, мы не знаем. Бесспорно лишь то, что все эти возможности были П отвергнуты (пусть даже и вынужденно) и роман получил новое художественное решение, игнорировать которое мы не имеем права.
Если не говорить о работе по текстологическому анализу десятой главы EO (итоги ее подведены Томашевским - см. с. 395), то исследовательские усилия при изучении этого текста были направлены; 1) на сюжетное пополнение пушкинского романа за счет догадок о декабристском будущем Онегина; 2) на извлечение из текста тех или иных изолированных высказываний для иллюстрации политических воззрений П.
Первое направление нам кажется неплодотворным. Второе - значительно более обосновано, поскольку невозможно при характеристике воззрений П обойти эти сильные и порой уникальные в его творчестве высказывания. Однако хотелось бы указать на известную опасность этого пути. Текст EO представляет собой сложное целое, в котором смыслы образуются не столько теми или иными высказываниями, сколько соотнесенностью этих высказываний, стилевой игрой, пересечениями патетики, лирики и иронии. В этих условиях извлечение вырванных цитат, да еще из дефектного текста - путь опасный и неоднократно уже приводивший к комментаторским ошибкам.
Между тем в обширной литературе по десятой главе нет ни одного исследования, посвященного ее стилю, как нет и убедительных реконструкций целостного авторского замысла. Такое положение не случайно. Стилистический анализ десятой главы чрезвычайно затруднен, во-первых, поскольку стилистическое звучание частей текста существенным образом зависит от смысла целого, а целое в данном случае нам неизвестно. Во-вторых, стилистическое звучание строф EO, как правило, образуется за счет столкновения первых стихов строфы, которые задают ее тему, и 'разработки' этой темы в последующих стихах. Однако известный нам текст дефектен: в нем, как правило, последние десять стихов отсутствуют. Таким образом, смысло-стилистическая 'игра' в строфах десятой главы оказалась 'стертой'. В результате, если обычный текст EO изобилует цитатами, ссылками, пересечениями интонаций и игрой точек зрения, то десятая глава представлена дошедшими до нас отрывками, выдержанными в одном и том же едином интонационном ключе.
Учитывая гипотетичность любых предположений на этот счет - неизбежного следствия неполноты и фрагментарности дошедших текстов, хотелось бы все же обратить внимание на следующие обстоятельства 'Болдинская осень' 1830 г. время работы над десятой главой - период напряженного интереса П к проблеме повествования от лица условного рассказчика. Выработав в 'Повестях Белкина' такой тип текста, П сразу заметил его не только художественные, но и тактические возможности: рассказ от 'другого лица', казалось, мог позволить затрагивать опасные темы : так, в 'Истории села Горюхина' была поднята запретная тема крестьянского бунта. Обращает на себя внимание, что оба основных замысла декабристского цикла: 'Повесть о прапорщике Черниговского полка' [Записки молодого человека] и 'Русский Пелам' писались от лица условных повествователей - недалекого молодого человека белкинского типа в первом случае и русского денди - во втором. Правда, П скоро убедился, что надежды на большую цензурность такого типа сюжетов были необоснованными, и в результате произведения остались в планах и набросках.
Некоторый параллелизм построения может быть усмотрен и в десятой главе. Не все высказывания в ней в равной мере объяснимы, если их считать прямым выражением авторской позиции. Трудно безоговорочно приписать П выражения вроде: 'О русский глупый наш народ'. Бросается в глаза, что 5-й стих 15-й строфы:
Читал сво[и] Ноэли Пу[шкин]
единственное место в романе, где автор его фигурирует в третьем лице. П не раз выводил себя на сцену как действующее лицо романа, но неизменно обозначал себя местоимением первого лица. В стихах типа:
С ним подружился я в то время
(I, XLV, 3)
П был тот, кто говорит, а Онегин - тот, о ком говорят. В десятой главе П становится тем, о ком говорит некто. Кто? Может быть, десятая глава задумана была как текст от лица Онегина, параллель к его 'Альбому' (ведь и в 'Альбоме' были 'чисел тайных письмена' - VI, 430)? Эта гипотеза, возможно, объяснила бы известный налет иронии в декабристских строфах, вызвавший столь болезненную реакцию, например, Н. И. Тургенева, одновременно с тем странным обстоятельством, что наиболее лирические и поэтические строки в главе посвящены Наполеону. В отличие от злой сатиры в адрес Александра I, элемент иронии в декабристских строфах глубоко дружествен и проникнут сочувствием. Его можно сопоставить с такими выражениями, которые, например, сходили с пера П. Я. Чаадаева, писавшего горячо любимому им И. Д. Якушкину в Сибирь, что декабристы решали судьбы России 'между трубкой и стаканом вина' (Шаховской Д. Якушкин и Чаадаев. 'Декабристы и их время'. М., 1932, с. 184). Текстуальная близость к 'между Лафитом и Клико' позволяет предположить, что Чаадаев, писавший в 1836 г., знал этот текст. Можно было бы отметить близость стилистической конструкции десятой главы к сохранившимся строфам 'Альбома' Онегина.
Впрочем, эти предположения, как и другие опыты анализа десятой главы, следует принимать с большой осторожностью: фрагментарность материала запрещает здесь категорические суждения.
Текст EO - живое целое. Он живет неисчислимыми связями, уходящими вширь - в бесконечное число реалий, упоминаемых в произведении или подразумеваемых, и намеками, ассоциациями, сцеплениями смыслов, уводящими, по счастливому выражению А. В. Западова 'в глубь строки'. Исчерпать эти связи комментарий не может; его задача - приблизить читателя к смысловой жизни текста.
