– Куда перевели? – опять ничего не понял Павлик.
– Когда дети поздравляли делегатов съезда, то одни выбегали на сцену и дарили цветы президиуму – членам Политбюро или ЦК, – а другие просто проходили между рядами – кто в партере, кто в бельэтаже, а кто на ярусах – и там с поднятыми руками стояли.
«Какие они всё-таки разные люди, – уважительно подумал Павлик о структуралистах, – один съезд партии приветствовал, а другой – кресты могильные».
– И мальчика отправили на самый верхний ярус, где сидели самые неважные делегаты, которые чувствовали себя, наверное, такими же обиженными, как его бабушка. Ему-то самому всё равно было. А ей нет. Вот что такое, Пашка, твоя советская власть. Лицемерная, лживая, трусливая, бессильная. Сборище старых маразматиков, которые давно уже ничего не понимают и страну непонятно куда ведут. – И он добавил что-то короткое, невнятное.
– Что-что? – переспросил Непомилуев.
– Передаю по буквам: Мазуров, Устинов, Демичев, Андропов, Капитонов.
Павлик сообразил и опечалился так, что даже выпить захотел из припрятанного. А Бокренок не унимался.
– Я видел их лица и всё понял, – зашептал он лихорадочно, и Непомилуеву почудилось что-то безумное в его душном, срывающемся голосе. – Они не потому не разрешили мне цветы вручать, что я бледный был или у меня четверка по пению, нет. Они, Павлунька, испугались, что я всё пойму и их главный секрет узнаю.
– Какой секрет? – Бригадир подозрительно поглядел на Бокренка.
– А я всё равно всё узнал. Я хоть и далеко стоял, но у меня зрение острое. Я всё разглядел. Они, Паша, не такие, как в телевизоре или на портретах, которые на демонстрациях носят, они бездари, ни на что уже не способны, они импотенты и дальтоники, на красный свет едут, и вся страна у них в заложниках.
«Сам ты импотент и дальтоник», – подумал Павлик, который хоть и не знал, что эти два слова значат, но справедливо рассудил, что тоже, должно быть, ругательства неприличные, а успокоился, наоборот, оттого, что тайна была пусть неприятная, но всё-таки не самая главная, не военная.
– Слышь, Бокренок, а ты вот всё это так говоришь, потому что на ту тетку с шиньоном закусил, да?
– Что? Да пошел ты…
Бокренок вскочил было, но Павлик его не пустил:
– Погоди. Я другое хотел тебе сказать.
– Да я вообще с тобой говорить после этого не собираюсь, – завелся Бокренок. – И знать тебя больше не желаю. Я с ним как с человеком…
– Давай дружить будем.
Сказал и сам удивился, как это вышло. И подумал, что Даниле не решился бы дружбу предложить, Бодуэну не стал бы, Сыроеду, пожалуй, тоже, несмотря на разговор в ночном лесу, а вот Бокренку сказал, хоть он и не подарок был да и взгляды у паренька сомнительные. А тот помолчал сначала, тоже, наверное, призадумался, с чего это вдруг, а потом спросил не то насмешливо, не то серьезно:
– А ты мне дружбу свою навязываешь, чтобы я на работу вовремя вставал и с поля не уходил, да?
Непомилуев покраснел от обиды, поглядел на Бокренка и засмеялся. И тот засмеялся ему в ответ, как Крошка Енот из сказки.
– Ладно, давай дружить. Только ты меня по имени тогда зови. Женя я.
– Хорошо, Жень, только мы не сейчас дружить будем.
– Почему?
– Я сейчас никому здесь не друг, – произнес Павлик с печалью. – Я даже на Алену не смотрю и с ней не разговариваю, потому что никому никаких поблажек. Она сердится на меня, наверное.
– Это вряд ли.
– Почему?
– Ленка красивая, – сказал Бокренок задумчиво. – Но холодная, как Снежная королева. И опасная.
– Чем же это она опасная? – удивился Павлик.
– Литовка, смерть, коса, – ответил Бокренок и запрокинул голову.
Мандрагора
С бригадирства Непомилуева скинули через неделю. С утра пошел наконец дождь, и бригада вздохнула с облегчением, радость свою не могла скрыть, на Павлика посмотрели одни насмешливо, другие сочувственно, но каждому так приятно было слышать, как стучит по крыше благословенная вода небесная и капли сползают по стеклу. Хороший дождь, правильный, не на пару часов, а на весь день, а может, и на два. И небо было обнадеживающее – низкое, тучное, и капли от воды весело отскакивали, а круги от них по лужам расходились. Народ хотел опять про чайничек с крышечкой спеть, но физиономия у бригадира была такая постная, что осеклись. Проще было дурака вовсе не замечать.
Позавтракали неторопливо, как давно уже не завтракали, поболтали всласть. Чайку еще себе налили, кофейку. Сигаретку лишнюю выкурили. Хорошо, когда никто тебя не подгоняет, не стоит над душой и не строит. И уже не как яростный красноармеец, а точно скорбная Родина-мать с плаката. А потом
