— Не победили они тогда в Германии, — сказал дед. — Вот теперь сказывается.
Потом вечер дымный и кровавый. У ворот стояли все наши и Валька с матерью. Сережина колонна по нашему переулку проедет, он так узнал.
Грузовики загудели, колонна вниз по переулку пошла, Валька с тротуара кинулась. Последняя машина остановилась. Серега отскочил.
Стали мы его обнимать. Никто, кроме Клавдии, не плакал. Из машины кричат: — Пора! — дед Клавдию увел. Серега сына поцеловал.
Я говорю:
— За семью не бойся. Пропасть не дадим.
Он кивнул. Посмотрели они с Валькой друг на друга, и та ему на шею кинулась:
— А мне что делать, Сережа? Мне?!
— Живи.
Оторвал от себя ее руки и в машину полез. А с машины:
— Не забывайте! До свидания! Не забывайте!
Валька крикнула:
— Никогда!
А с машины:
— Девушка! Давай о нами!
Мать Вали говорит:
— Валечка… идем домой.
— Домой?.. А где он, дом? Мама, где он, дом?!
Заревел мотор, не заводится.
— Сережа, подожди! Сереженька!
Мать ее за плечи держит.
— Мама… прости…
— Валя!
— До свидания, мама… я вернусь!
Машина с места тронулась, Валька вырвалась, помчалась что есть силы и догнала ее. Схватилась за борт. Цепляется, а машина-то все быстрей, у Сереги лицо потрясенное, а Валька не отпускает. Хочешь не хочешь, ее втянули в машину-то.
— Мама, я вернусь! Вот увидишь!
А мама ее — только за виски держится.
Будь ты проклят, фашист, кровосос бесплодный.
— Ничего, — сказал Витька, — все нормально… Так надо.
И повестку достает на свое имя.
Вот так. И умчалась их любовь чужую ненависть бить.
Мчатся машины. Состоится защита.
Машина по воздуху летает, и вместо сердца у нее пламенный мотор, и ихняя убивает и наша убивает, и ихняя игла штаны шьет и наша штаны шьет, и ихний молоток гвоздь вгоняет и наш гвоздь вгоняет, и вся суть в том, кто инструмент в руках держит и, значит, для чего в руки взял, и если молоток в руки взял, чтобы прокормить себя и своих, то ты человек и дело твое человеческое, то есть божественное, а если ты взял молоток, чтобы себя и своих над другими возвысить и надмеваться, то ты — кровосос и дело твое дьявольское.
И, значит, все дело в твоей цели, о которой знаешь только ты один и от других скрываешь.
И в этом вся суть.
И потому в сорок третьем до полной ясности все прояснилось и объявилось, и схлестнулись не машина с машиной, и не человек с человеком, и не войско с войском, а цель с целью и суть в сутью.
И человеческая правота сломала хребет дьявольской неправде.
И справедливый и страшный суд произошел и начался в 1943 году на Курской дуге, и началось отделение овнов от козлищ, и это неостановимо.
И у них гибли люди, рожденные от людей, и у нас гибли люди, рожденные от людей, и ничем ихние люди от наших не отличались, кроме сути своих тайных желаний, кроме цели этой адской битвы.
И что бы потом ни возникло и как бы дела ни пошли, но честь и слава этого поворота в Страшном суде на веки веков, и ныне и присно, принадлежит нам и нашим, а не любому другому, даже самому наилучшему.
…Третий день идут жестокие бон, третий день уже в атаку ходим мы, третий день наш батальон идет вперед, но ни сон нас, ни усталость не берет. Песня такая.
