— Да, там беспорядки были.
В 1965-м, когда Саймону было почти четыре года, Герти повела их с Кларой в кино, пока старшие дети были в школе. Что за фильм, он забыл, зато хорошо помнит кинохронику перед сеансом. Весёленькая заставка «Юнивёрсал Студиос» и знакомый ровный голос Эда Хёрлихи — ни то ни другое совершенно не вязалось с чёрно-белыми кадрами, что за этим последовали: тёмные улицы в дыму, горящие здания. И под зловещую музыку Эд Хёрлихи пустился расписывать, как чёрные громилы кидаются кирпичами, как снайперы стреляют с крыш в пожарных, как мародёры тащат всё, от бутылок с вином до детских манежей, — но Саймон видел лишь полицейских в бронежилетах и с револьверами, шагавших по пустым улицам. Под конец показали двух негров, но то были явно не громилы, которых описывал Эд Хёрлихи: в наручниках, под конвоем белых полицейских, они шли обречённо, с достоинством.
— Да. — Роберт тушит сигарету о голубое блюдце. — Учился я неплохо — мама у меня учительница, — но, главное, я был сильный. В футбол играл. В десятом классе меня взяли в сборную школы. Мама надеялась, что мне выделят стипендию и я поступлю в колледж. А когда к нам приехал футбольный агент из Миссисипи, стал надеяться и я.
Другие любовники Саймона не говорили с ним по душам. Саймон, если на то пошло, с ними тоже не откровенничал, тем более о семье. Впрочем, такая уж в Кастро публика — люди без прошлого, застывшие во времени, словно мухи в янтаре.
— Ну и как, дали тебе стипендию?
Роберт медлит с ответом, будто испытывает Саймона.
— Я очень сблизился с одним пареньком из нашей команды, — продолжает он, — Данте. Я был защитником, а Данте — принимающим игроком. Я чувствовал, что он отличается от других. И он тоже чуял, что я не такой, как все. Ничего между нами не было до одиннадцатого класса, до последней тренировки перед каникулами. Данте в то лето собирался уезжать, ему предложили стипендию в Алабаме. Я думал, мы с ним больше не увидимся. Мы дожидались в раздевалке, пока все разойдутся, нарочно долго натягивали уличную одежду. А потом снова разделись.
Роберт затягивается, выпускает дым. За окном до сих пор светло — шествию нет конца. Каждый огонёк свечи — один человек. Мерцают белые язычки, точно опустились на землю звёзды.
— Ей-богу, я не слыхал, чтобы кто-то зашёл. Но наверное, всё-таки зашёл. На другой день меня выгнали из команды, а Данте лишили стипендии. Даже барахло из шкафчиков забрать не дали. В последний раз я его видел на автобусной остановке — шапка на глаза надвинута, подбородок трясётся. И смотрит на меня так, будто убить готов.
— Боже… — Саймон ёрзает на постели. — Что с ним стряслось?
— Его подстерегли ребята из нашей команды. Меня тоже подкараулили, но я легко отделался. Я был крупнее, сильнее — защитник как-никак. Другое дело Данте. Ему лицо изуродовали, бейсбольной битой сломали позвоночник. А потом оттащили на поле и привязали к ограде. Сказали, что убивать не собирались, да какой мудак им поверил бы?
Саймон качает головой, от страха его мутит.
— Судья, вот кто поверил, — продолжает Роберт. — Я знал, что если там останусь, то с ума сойду. Вот и приехал в Сан-Франциско. Стал учиться танцам — из балета не выгоняют за то, что ты гей. Нет ничего на свете голубей балета. Но ведь недаром Линн Суонн [24] танцами занимается. Нагрузка адская. И делает тебя сильнее.
Роберт залезает под одеяло, прячет лицо на груди у Саймона, и Саймон прижимает его к себе. Как ему утешить Роберта — взять за руку? Поговорить с ним? Погладить по голове? Новое, взрослое чувство ответственности за другого человека пугает его; здесь гораздо легче допустить промах, чем в сексе.
В апреле Гали звонит Саймону и вызывает в театр, срочно. Саймон хватает спортивную сумку и, не пожалев денег, едет на такси. Гали встречает его у служебного входа.
— Эдуардо получил травму на репетиции, — сообщает он. — Делал со-де-баск[25] и подвернул ногу. Нелепая случайность… ужасно. Надеемся, это всего лишь растяжение, а не что похуже. Даже если так, он выбыл из строя на месяц. — Гали кивает Саймону: — Ты знаешь хореографию.
Его не спрашивают — ему предлагают партию в «Рождении человека». У Саймона сжимается сердце.
— То есть… да, знаю. Но я…
Он хочет сказать: «Но я не потяну».
— Будешь стоять последним, — распоряжается Гали. — Выбора у нас нет.
Саймон следует за ним по длинному коридору к гримёрным. Эдуардо скрючился на полу, нога на деревянном ящике, на лодыжке пакет со льдом. Глаза у него красные, но при виде Саймона он всё-таки находит силы улыбнуться.
— Хотя бы, — шутит он, — костюм для тебя подбирать не надо.
В «Рождении человека» весь костюм танцора — балетные трусы, ягодицы и те наружу. В этом смысле «Пурпур» — неплохая школа: на сцене Саймон полностью раскован, нагота не мешает сосредоточиться на движениях. Огни рампы светят так ярко, что не видно зрителей, и Саймон внушает себе, что их и
