Женщина чуть улыбнулась:
— В Иерусалиме.
— Прекрасный город.
— Бывали там? — спросила она, и мне послышался какой-то неуловимый иностранный акцент.
— Нет, — сказал я.
— Тогда откуда вы это знаете?
— Я слышал, что город очень красивый. Мои знакомые в нем жили. Надеюсь, и я когда-нибудь съезжу. — Разглядывая меня, женщина кивнула, и я вдруг забалаболил: — Я вообще мало где бывал. Только в Италии. И еще в Норвегии. Только что вернулся. Расскажите про Иерусалим. Он такой, каким я его представляю?
— Откуда мне знать, что вы себе нафантазировали, — сказала она, и я засмеялся, но осекся — может, это никакая не шутка?
— Наверное, там очень тепло.
— А, вы про погоду, — кивнула женщина. — Да. Бывает тепло. Иногда сыро.
— Вы не хотите, чтобы вас отрывали от чтения? — спросил я. У меня сложилось впечатление, что, в отличие от других попутчиков, ей нет дела до меня.
— Пожалуйста, извините, — уже мягче сказала женщина, покачав головой. — Я тоже устала, вот и все. Я не хотела показаться невежливой. Долгий перелет. Семь часов.
Я кивнул на детей:
— Для них чересчур долго.
— Они-то совсем не против. Всего второй раз летели на самолете и были в восторге.
— А в первый раз куда летели?
Женщина широко улыбнулась, открыв ослепительно-белые зубы, — такая улыбка превратила бы свирепого пса в ласкового кутенка.
— В Иерусалим, куда же еще?
— Обычно я соображаю лучше. — Я смутился из-за собственной тупости.
Я побарабанил пальцами по столу, женщина смотрела на пейзаж, проплывавший за окном. Я стушевался и подумал, что лучше, наверное, продолжить чтение.
Кто-то похлопал меня по плечу. Старик с банановой кожурой и газетой.
— Я иду в вагон-ресторан, отче, — сказал он. — Принести вам сэндвич?
— Нет, благодарю. Я не голоден.
— Сэндвич вам не помешает, — не унимался старик. — С чем вы любите, с ветчиной или индейкой? Или, может, хотите тост с капелькой малинового джема?
— Перед дорогой я пообедал, правда. Вы очень любезны.
Старик кивнул и, подмигнув мне, ушел. Дама с пучком слышала этот обмен репликами; казалось, она слегка расстроена тем, что я общаюсь не с ней, а с матерью близнецов.
— У Энтони в сумке есть чипсы «Тейто», — сказала дама. — Дайте знать, если проголодаетесь.
— Нет! — в ужасе взвыл мальчик, и дама наградила его чувствительным шлепком.
— Замолчи! — приказала она.
— Что вы, не надо, — сказал я, расстроенный этой сценой. — Я не люблю чипсы, — успокоил я Энтони, который, испепеляя меня взглядом, прикидывал, стоит заплакать или нет.
— Если передумаете, отче, только скажите, — не отставала дама.
— Не передумаю. Но все равно спасибо. Вы очень добры. И ты, Энтони.
— Такое часто бывает? — немного погодя прошептала моя визави. — Вас все время пытаются накормить?
— К несчастью, да, — ответил я. — При желании я мог бы вообще не ходить за продуктами.
Позже я всякий раз вспоминал этот эпизод, слыша байку о Джеке Чарлтоне, который за все покупки расплачивался чеком. Кто же предъявит к оплате автограф знаменитого футболиста? Нет, его обрамят и повесят на стену. Джек вообще обходился без денег. Но вот соседка моя покачала головой, словно хотела сказать: с какой стати людям так себя вести? Этакая незаинтересованность была мне внове, она меня даже заинтриговала. Что-то не видно почтения, о котором писал Том Кардл, тут скорее недоверие.
А в 1980-м кто имел хоть малейший повод не доверять священнику?
— Вы считаете его родиной? — спросил я, вдруг охваченный желанием одолеть разделявшую нас преграду.
— Простите?
