Леша сидел на мерзлом асфальте, сжимая холодную ладонь напарника. Новогодние огни танцевали безумную пляску.
Treinta y cuatro/ Трейнта и куатро
В коридоре пахло супом. Леша не знал, откуда пахнет, но этот запах – въедливый, советский – преследовал его третий день.
Мышкин выглянул в окно: на застывший снежный пласт на разлапистой елке и на протоптанную дорожку, по которой устало топала старушка с двумя гвоздиками. От ее спокойного, смиренного взгляда у Леши заныло сердце. Смертью пахло так остро, еще острее, чем поворотным моментом, и Леше казалось, что у смерти запах больничного супа.
Смерть в новогодние каникулы казалась издевательством, насмешкой тех, кто сверху. Так неправильно! Так не должно быть! Люди не должны умирать, когда вся страна отдыхает и веселится! Люди вообще не должны умирать.
– Леш? – отец остановился в конце коридора. – Ты как?
– Нормально, – отмахнулся Леша.
– Не волнуйся, шанс есть, ведь оперировал Соколов, поверь, он лучший, если кто и сможет вытащить Никиту, то это он.
– Спасибо, – Леша опустил голову, – что профессора притащил, что заплатил… за лечение.
Отец ничего не ответил, подошел и сел рядом на шаткий стул. Опустил поседевшую голову на колени.
– Пап? – Леша спросил глухо. – Почему… ты не говорил о маме? Ты… любил ее? Алтасар… Алтасар ее любил. Мне так казалось.
– Я не знаю, – прошептал старший Мышкин. – Не знаю… Может, я любил фантом, которого нет. Может, если бы мы были вместе, то ничего бы не было. Так, рутина. Знаешь.
– А может, – Леша почувствовал, как по щеке катится горячая слеза, – было бы всё хорошо. Может. Что теперь будет с Альто-Фуэго? Команданте Лестер – он умер, да? И все – Хайме, Фелипе, Эстебан? Они тоже умерли?
– Да, – кивнул отец, – глядя на Лешу исподлобья. – Но город еще жив. И теперь это твой город.
– А мама… То есть Елена?
– Она останется в Лимбо, сынок.
– Почему?
– Именно там должны быть самые горькие воспоминания.
Леша не выдержал и заревел. Он оплакивал Лестера, который был незримой нитью между ним и семьей, которой у Леши не было. Оплакивал Елену – почти-маму Маму, которая словно умерла у Леши во второй раз.
– Леш, – отец встал, сжал Лешину ладонь. – Мы всегда были друг у друга – мы вдвоем. Так и будет.
Не мигая Леша смотрел на улицу. Двое мужчин несли траурный венок. Черная ленточка и уродливые искусственные цветы трепыхались на ветру. Леша больше всего на свете хотел быть с отцом – но еще он хотел, чтобы Анохин был жив.
– Алексей? – дверь врачебного кабинета на секунду приоткрылась, и высунулась рука в белом халате. – Вы хотели зайти?
– Да… да. Профессор.
Леша кивнул отцу и зашел в кабинет. Тут запах смерти немножко отпустил. Пахло больницей.
Профессор Соколов жестом пригласил Лешу сесть. Из кармана его медицинского халата торчала ручка и грязный носовой платок.
– Говорите как есть, – быстро сказал Леша. – Это потом, маме… Мне как есть.
– Алексей, – профессор сдвинул очки на нос. – Простите, готовьтесь к худшему.
Лешины руки затряслись. Он сжал кулаки.
– Он не умер сразу, – произнес он остервенением. – Не умер. Значит, шанс есть.
Профессор молчал, поглаживая редкую седую бороду. Леша хотел закричать. Неужели всё зря? Неужели зря, что Никита боролся за жизнь и не умирал? Что один из лучших российских хирургов согласился прервать отпуск и вернулся ради них?
Отец оплатил все расходы. Неужели это тоже зря?
«Да сделай же что-нибудь! – зло думал Леша, глядя в водянистые профессорские глаза. – Ты получишь свою годовую зарплату, если вытащишь Никиту! Черт, да ты получишь всё что угодно!» Словно услышав его мысли, Соколов сказал:
– Алексей, я понимаю… Ваш отец и вы… сделали всё. Но он не жилец.
– И что… что делать-то, а? Что делать? – Леша закрыл трясущимися руками лицо. Он боролся со слезами, но не выдержал и расплакался.
– Ему пятнадцать лет! Пятнадцать! Пятнадцать лет, – повторял он.
Соколов протянул грязный носовой платок.
