магическое. Глаза были полны дикой жизни, огня и пылкой страсти.
В годы разлуки с любимой, ему казалось, что он свою жизнь прожил, за гранью этой жизни нет другой жизни, тем более наполненную мирскими радостями. Он познал все тяготы жизни: потерю близких людей, унижение, любовь, наслаждение, грех, очищение. И тогда он решил себя посвятить мечети, больной жене. И вдруг земная жизнь предстала перед ним по-новому – в облике прекрасной женщины. И он принял ее как вечную жизнь. Любить, быть любимым – разве не это божье царство на земле? Он осознавал, что не владеет собой и обманывается, все время обманывается.
С самого рождения его по жизни повели не туда. Ведь он родился обыкновенным человеком, подвластным людским влечениям, слабостям, а не отшельником, посвятившим свою жизнь мечети, жене-калеке. И он отчасти страдал оттого, что не мог отдаться во власть природным инстинктам. Он страдал оттого, что был полноценным мужчиной, и ему нужна была любимая и любящая женщина, нужны мирские наслаждения, горечь любви и поражения. И всякие барьеры, запреты лишь еще больше усиливали его неутоленные желания…
Жена не открыла глаза, когда он вошел. Лицо ее пылало. Что с ней? Лихорадка? Нет, на губах пена. Рядом с ней на постели лежит пустая склянка. Поднял, прочел надпись на этикетке: «Цианистый калий». Руки задрожали, склянка выпала под ноги. Он положил ладонь на ее лоб – лоб был холодный. «Неужели?!» – в глазах померк свет. Намочил полотенце, им вытер ее губы. «Может, жива?!..» – не верил он своим глазам. Откинул одеяло. Живот страшно раздулся, на нем вспухли черные волдыри. Такие волдыри выскочили и ниже сосцов. Он поспешно истолок лекарство, его в стакане размешал с охлажденной кипяченой водой, ручкой деревянной ложки раскрыл ее рот и влил лекарство. Лекарство вытекало обратно. «Что делать? – думал он, вышагивая по комнате. – Что делать? Я убил ее! Я ненавижу себя! В глубине моего существа, в самой основе моей души, иногда для меня вполне неосознанной, таится и скрыто действует сила первородного греха – сила темная, безумная и беспредельная. Эта сила отдаляет меня от всего духовного, замыкая в греховный мир, делая жестоким. Она, я знаю, является бесовской силой, началом моего духовного вырождения. Эта бесовская сила отрывает меня от всяких нитей, связующих с Земным и Небесным мирами…»
На жену страшно было смотреть. Помутневшие глаза неестественно округлились; черты ее лица неузнаваемо изменились; челюсть отпала на грудь, показывая оставшиеся во рту искривившиеся коричневатые зубы и зажатый в углу откушенный язык. На его месте редко кто выдержал бы одного вида самоубийцы. Его из дома вытолкнула какая-то сила, он выбежал на задний двор и остановился, в беспамятстве глядя перед собой. Он перестал замечать ход времени. Вдруг неожиданно в его памяти всплыла картина из прошлой жизни: Пестрый лес, пестрая листва, красный боярышник, калина, обклеванная птицами, в серых кустах рододендрона заброшенное гнездо куропатки, одиночный куст шиповника на лужайке. А рядом, в середине осеннего темного леса, на небольшой круглой поляне – клен. Желтые, оранжевые листья, падающие с клена на землю, оголенный лес. На макушке Джуфдага – белая шапка первого снега. На душе тревога. Глаза потемнели от нахлынувших слез. К горлу подступил предательский комок…
Вечерело, когда он понемногу начал приходить в себя. С отчаянием вспомнил, что все это время жена пролежала одна. «Ненавижу будни, – бубнил он одну фразу, норовя успеть домой. – Каждый день надо ходить на работу, просто потому, что мне с женой надо на что-то жить.» Ему подсказывает внутренний голос: «Чего же ты, Хасан, прибедняешься? У тебя в Алма-Ате, Ташкенте, Самарканде, Бухаре в банках десятки миллионов долларов ежедневно накручивают проценты!»
Другой голос ему возражает:
– Эти богатства накоплены нечестным трудом, и они давно для тебя стали харам.
– Потратил бы их на лечение жены.
– Ты же знаешь, у нее неизлечимая болезнь. К тому же она калека с рождения.
– Тогда их пожертвуй в общинную кассу.
– Кто поймет, что я заработал честным путем.
– Бог.
– Бог покинул меня.
– В таком случае не хнычь и жуй свой черствый хлеб.
– А я что делаю?
– Мне надо выполнять обязанности имама мечети, старосты села, в это время дома тихо умирает жена. Она целыми днями лежит одна в пустой комнате, в тишине. А вечером я после работы тороплюсь в мечеть, из мечети домой. Мои сослуживцы, прихожане мечети на меня смотрят и не понимают, что со мной. Потому что никого не волнуют чужие семейные заботы, ничье сердце они растапливают… У меня есть руки, ноги, я совсем здоровый человек, но ничем не могу ей помочь. Если что словами и молитвами облегчить ее душевные страдания. Никто в этом свете нашему горю не поможет. Она обречена. Об этом давно знает она, знают врачи, знают мои друзья. Мои друзья давно стараются повернуть меня лицом к жизни. Но, когда я вижу глаза больной жены, мне становится стыдно за себя, и я прячусь за ней. Друзья стараются меня научить ценить жизнь, даже когда из нее ушли отец, сын, Мила.
Хасан засомневался, может, она не умерла, нуждается в моей помощи. Он вбежал в комнату, зажег свет и окликнул ее, жена не ответила. Коснулся рукой лба жены – лоб был холодный, коснулся губами – он оцепенел. Из его горла вырвался пронзительный крик, долгий, душераздирающий, горестный крик…
Он с лету с пола поднял склянку и метнулся из дома…
