предприятии после таких отчислений, складывались фонды развития производства, оплаты труда и так далее. Очень сложно, болезненно чиновники и руководители предприятий меняли прежний, государственный менталитет, переходили к иным, фиксированным нормативам – прообразу налоговой системы. Авторство этих нормативов принадлежит именно Ясину. Первые налоги в новой России появились несколько позже, в 1991 году.
Кандидатская диссертация, над которой я работал под руководством Евгения Григорьевича, была посвящена как раз статистическому анализу поведения предприятий в условиях хозрасчета. Меня, прежде всего, интересовало, что является стимулом развития предприятий, повышения производительности труда, а что, напротив, мешает этому; какие нормативы отчислений эффективнее – прогрессивные, регрессивные, плоская шкала и так далее.
Я построил большую математическую модель, которая на основе базы данных 270 предприятий Министерства электротехнической промышленности СССР, представляла поведение предприятий в той или иной ситуации.
Сама тема выбранной работы косвенно подразумевала, что изменения в советской экономике необходимы, – ее эффективность не выдерживала никакой критики. Частная инициатива была жизненно необходима. Под нажимом обстоятельств партия и правительство разрешили некоторым трудовым коллективам брать предприятия в аренду с последующим правом выкупить его у государства и образовать «народное» предприятие. Это стало первой формой приватизации.
Частная инициатива была жизненно необходима
Конечно, если судить с сегодняшних позиций, это был «детский сад»: для крупных предприятий, формирующих костяк отечественной экономики, затея была бесперспективной. Однако для мелких, например, семейных предприятий, которым нет смысла становиться публичными структурами, это был один из возможных реальных механизмов перевода собственности из государственной в частную. Он и был реализован в дальнейшем при приватизации, когда сотрудники предприятия использовали право приоритетного выкупа его у государства по льготным ценам.
Диссертация стала стартом моей профессиональной карьеры. Мы тогда консультировали разбросанные по Союзу предприятия, желавшие воспользоваться новыми возможностями. Приезжали, исследовали предприятия, делали экономический, технический, бухгалтерский анализ. Так, в Эстонии мы приватизировали Таллинский морской торговый порт, в Дмитрове – фарфоровый завод, а в Казахстане – автоколонну. Самые разные предприятия в самых неожиданных местах.
Диссертация стала стартом моей профессиональной карьеры
Мой опыт приватизации в доприватизационный период, когда ее еще, по сути, не существовало, пригодился в создаваемом Егором Гайдаром Институте экономической политики. Как раз там готовились первые программы приватизации, анализировался международный опыт: польский, чешский, – все, что было накоплено в мировой практике приватизации к тому времени. Нашу лабораторию возглавлял Леонид Григорьев. Несмотря на все сложности и трудности – мы сидели в одной комнате, столов на всех не хватало, а компьютер и вовсе был один на всех, – это был исключительно творческий, энергичный коллектив. Судите сами, в нем работали: Константин Кагаловский, ставший в дальнейшем российским директором Международного валютного фонда, а затем перешедший в бизнес, Владимир Мащиц, который стал министром СНГ, Сергей Алексашенко, ставший затем зампредом ЦБ. Мне опять повезло, я вновь оказался на прорывном направлении.
Обучение в Лондонской школе экономики (London School of Economics) стало одним из поворотных событий, изменивших мою жизнь. Однако тогда, в 1991 году, я оказался в Лондоне достаточно случайным образом. В Институт экономической политики, где я тогда работал, в рамках научного обмена к Егору Гайдару приехал профессор Лондонской школы экономики и политических наук Ричард Лэйард (Richard Layard) – известный специалист по посткоммунистическим экономикам. Профессор попросил Егора Тимуровича организовать ему встречи с людьми, которые занимались в России внедрением экономических новаций. Среди прочих Гайдар порекомендовал и меня, но сразу встретится с Лэйардом я не смог, поскольку в это время находился в Алма-Ате. Я там осуществлял небольшой пилотный биржевой проект, и, когда мне сообщили о визите английского профессора в Москву и о его желании встретиться со мной, я только руками развел: с билетами тогда было очень непросто. Так что на общую встречу с профессором я не попал и был уверен, что уже не увижусь с этим, без иронии, светилом мировой экономики.
Но наша встреча все-таки состоялась. Я прилетел в Москву, как сейчас помню, – вечером в пятницу. Утром следующего дня, то есть в субботу, я, как всегда, отправился на работу, потому что мне интересно было работать, в том числе и в выходные дни. В выходные даже лучше, потому что компьютер был свободен.
Мне интересно было работать, в том числе и в выходные дни
В институте я, к своему немалому удивлению, застал профессора Лэйарда – он дождался меня, и мы проговорили несколько часов! Поговорить нам было о чем – мои проекты очень заинтересовали профессора, он, как я понимаю, разглядел в них рациональное зерно. Как бы там ни было, но в финале нашей беседы Ричард Лэйард пригласил меня в LSE – посмотреть, так сказать, воочию на кухню мировой экономики.
Сначала я отказался – мне было непонятно, что я буду делать в Лондоне со своим неполноценным английским и непонятной зарплатой в десять тысяч фунтов в год. Я не совсем понимал, хватит ли этих десяти тысяч на содержание меня и семьи. При этом в России я зарабатывал на тот момент не меньше двадцати тысяч рублей в месяц и точно знал, что это немало. Я не нашел ничего лучше, как сказать: «Знаете, профессор, у меня тут так все хорошо, куча идей, планов, много очень интересных научных, практических, консультационных проектов. Все прекрасно. Зачем мне куда-то ехать?»
Мой отказ изумил профессора, и еще около часа он убеждал меня изменить решение. Но изменил свое решение я только благодаря его жене Молли Митчелл (Molly Mitchell). Она пришла в институт за профессором, потому что хотела еще погулять по Москве, и наша долгая беседа стала ее тяготить.
Учеба в LSE – это инвестиция на всю жизнь
Узнав, что я отказываюсь от предложения Лэйарда, она сказала: «Ты молодец, и сейчас у тебя все хорошо. Но учеба в LSE – это инвестиция на всю жизнь…»
И я вдруг понял: а ведь она права! Эта мудрая женщина всего лишь несколькими точными словами повлияла на мое решение, и я очень ей за это благодарен.
Через некоторое время я отправился в Лондон, имея в кармане всего 100 долларов, – больше валюты советскому человеку купить в советском банке не разрешалось… И надо же было такому случиться – мой самолет опоздал! Соответственно, меня не встретили, и я оказался один в чужом, незнакомом городе, причем с несколькими чемоданами разного скарба, который должен был помочь мне прожить как минимум полгода на чужбине. LSE была закрыта, ибо дело происходило в пятницу вечером; получалось, что до понедельника я был обречен жить на вокзальной лавочке.
Но мне помогли простые англичане – одна добрая душа поняла мой ломаный английский, нашла в справочнике телефон LSE и дозвонилась до охранника. Охранник, вторая добрая душа, дал мне телефон секретаря профессора Лэйарда. Секретарь, Мэрион О'Брайен (Marion O'Brien), самая добрая душа из перечисленных, согласилась оплатить мой трансфер на такси в город, забронировала и оплатила номер в гостинице, а также прочие нужды.
Так что, когда я явился в понедельник в LSE, мне лишь сказали: «Слава Богу, с вами все в
