И снова на Олега обрушился удар, теперь уже по голове. Сознание поплыло и отключилось.
Как только за микроавтобусом со скрежетом закрылись тяжелые ворота тюремного шлюза, он лихо подкатил к подъезду массивного здания из бурого камня с узкими зарешеченными окнами, перед которым уже стояло несколько человек встречающих в оливковой форме. Дверь отъехала в сторону, и Олега под руки выволокли наружу. С головы стащили мешок. Он принялся моргать и щурился на солнце, глаза резало, они слезились после долгих часов во тьме вонючего пыльного мешка.
– Можете утопить. Нам больше не нужен, – бросил на прощание особист, залезая обратно в минивэн.
Два бойца в шлемах вышли из-за спин встречающих, подхватили Олега под руки и потащили внутрь здания. Втолкнув его в бокс, они вошли следом. Внутри за массивным столом ожидали двое. Перед ними были раскрыты какие-то папки с бланками, рядом громоздились стопки документов. Судя по погонам, один был капитаном, а второй майором.
– Где я? – решился спросить Олег, увидев впервые за три месяца хоть что-то официальное.
– СИЗО «Лукьяновское». Мiсто Киiв, – сухо ответил тот, что был старше по званию.
Потянулась протокольная процедура описи. Олега практически не замечали, лишь иногда уточняя то дату рождения, то группу крови. Здесь Олег не чувствовал ненависти по отношению к себе, которой он буквально захлебывался в подвале. Тут к нему относились как к неодушевленному предмету, и это его радовало. Страх, глубоко вросший в него, чуть подотпустил.
Когда с формальностями было покончено, капитан, собрав бумаги в портфель, ушел. За ним вышли и двое в щитках и шлемах, оставив Олега наедине с майором. Тут Олег присмотрелся к нему повнимательнее. Коренастый мужик в годах, седина в волосах, щеточка усов, сеть морщинок вокруг глаз. Колючий, проникающий взгляд.
– Что вы наделали? – тихо начал он. – Год назад я первый хотел воссоединения. Моя мать из Ленинграда, я сам учился в Москве. – Тяжелый вздох. – Но вы унизили нас. Всех нас! После Крыма, после Донбасса как я могу вам уступить? А? – Олег открыл было уже рот, чтобы ответить, но майор резко, с ожесточением ткнул пальцем в воздух, будто намереваясь проткнуть его. – Молчи! Все, что ты можешь сказать мне, я уже слышал. Меня послушай, может, поумнеешь. Читал я твою писанину в Интернете… И вот что я тебе хочу сказать, парень… – Он набрал воздуха в легкие, будто готовясь нырнуть в воду, и почти шепотом, с трудом подавляя готовую вырваться на волю ярость, продолжил: – Нельзя никого загонять в угол. Вы же только этим и занимаетесь. Стремитесь всех сломать через колено. Вы просто не оставили нам – мне и таким, как я, а нас миллионы – выбора. Думаешь, мне эта вороватая, продажная Украина нравится? Нет же. Я Союз хорошо помню. Но теперь я готов драться и умереть за ее свободу. Вынужден. Потому что вы хотите отнять у меня самое дорогое – мою гордость. Вы и так уже достаточно задели ее. Истоптали. В том числе и ты. И это скажут тебе все мужчины. По всей Украине. На русском, заметь, языке скажут. Думаешь, они все бандеровцев любят? Нет же! Просто им не нравится, когда вы им в лицо плюете и тем самым в объятия этих же бандеровцев сами же и толкаете! Вот скажи честно… Тебе, вот тебе лично, с кем приятнее иметь дело – с равным тебе, сильным мужчиной или со склизким согнутым холопом? – Олег вновь попытался что-то сказать, но майор ожесточенно махнул рукой: – Молчи, я сказал! Зачем Россия делает ставку именно на таких, вместо того чтобы заручиться дружбой достойных? – Майор почти кричал, его физиономия приобрела бледно-багровый оттенок, а на лбу выступили бисеринки пота. Но тут его взгляд угас. Заряд бешенства иссяк. Он поник, положил голову на сомкнутые в замок руки, прикрыл глаза и еле слышно прошептал: – Зачем ты, вот ты, пришел сюда с оружием? Кто тебя звал? Зачем ты все испортил? Такие, как ты, вырвали половину меня… – Он резко встал, отошел к окну и коротко бросил безжизненным, официальным тоном: – Все, давай. В камеру. – И, чуть помедлив, добавил: – И помойся. От тебя жутко воняет.
Главным отличием от подвала было относительное спокойствие. Тишина. Олег был предоставлен сам себе. Его никто не трогал. Он перестал вздрагивать от звука человеческого голоса. Понемногу начал оттаивать. На третий день ему в голову пришла страшная мысль: а может, он просто привык к неволе, обжился в заключении? Это напугало его. Нет, нет, он не хотел к этому привыкать! С другой стороны, разумом он понимал, что зыбкое спокойствие было обманчивым. Где-то наверху, за толстыми бетонными стенами кто-то ему неизвестный решает его судьбу. Может быть, даже прямо сейчас.
Целыми днями он мерил камеру шагами. В какой-то момент Олег заметил, что одна из деревянных половиц шатается. Немного усилий – и вот у него в руках ржавый гвоздь. Покрутил в руках. Решил: на крайний случай. Уж теперь-то вновь пережить что-то подобное первым дням в подвале его никто не заставит. Любой ценой. Не стал бы и тогда, но в наручниках невозможно ничего сделать. Да, оставался все же один способ… Их можно было заставить убить его. Словами. Но для этого нужно было победить дрожь во взгляде и голосе. Вот тогда, открыто презирая, их можно было довести до бешенства, спровоцировать. Но сил вести себя как Джон Рембо в плену у вьетконговцев у Олега не было, а потому подобная попытка, скорее всего, была бы обречена на провал. Единственное, чего он мог этим добиться, была бы новая волна унижений и издевательств. Но сейчас у него есть гвоздь.
Когда Олег понял, что теперь всегда есть аварийный выход, он ощутил спокойствие. На какой-то миг он почувствовал себя непобедимым, почти бессмертным. Никто не заставит его сделать что-то, чего он не хочет.
Откуда-то из глубин памяти всплыли слова из песни гуру юности. Олег гвоздем выцарапал их на стене:
Следующим утром он впервые вышел на прогулку.
