Да, я сторож. Ну, они эта… не знают, в общем, что делать с бараками. Сожгли бы давно. Колония переехала, двенадцать километров от Коряжмы. УИ… Управление справительно-трудовыми лагерями и колониями, ИТеЛКа, язык сломаешь. Давно, давно. Может, и двадцать лет, как переехала. Коряжма наша вже городом стала, какие лагеря в центре города? А там, куда они переехали, все по-другому, теперь там номера, баня, клуб, библиoтека, медпункт. Сенатория, одним словом.
Григорий я. Монастырский. Потому что раньше в монастыре жил. В церкви Лонгина Коряжемского. Там склад был. А монахов не было. Их всех постреляли. А рядом кедровая роща монастырская – красота, и орехи на всю зиму. Там и жил, начальство бумагу дало, вот я и жил. Потому и прозвали – Монастырский. А в конце восьмидесятых все церкви возвернули. Пришлось искать угол в другом месте. Теперя здесь я, сам себе хозяин – я доволен, а чё?
Из каких краев приехал? Ты-та, ты-та. Да что тебе надобно-то? Чего приехал? Не комсомолец ужо, да и построено тута все. Кто ты такой? Догадайся, догадайся…
Сними в
Хочешь узнать о Сергуньке – принеси мне деревяху. Какую, какую… Вот вишь, я с корней ложки делаю. Извилистые чтобы были. С ладонью, с кулаком, с фигой. Вот ложка со старухой. А это домовой с дрыном, молодуха рачком, белки трахаются. А вот эти мне нравятся – журавлик, лукошко с грибами. Принеси хороший корень старику в подарок.
Чё это тебя тот Сергунька интересует? Ну, твое дело. Не люблю, бляха-муха, в чужие дела лезть. А-а-а, знаю. Похож ты на него. Вот в чем дело. Похож, точно похож. Он тогда такой же был, как ты сейчас. Когда, когда… Да как сказать? Только еще лагерь построили. А душегуба уже не стало. Какого душегуба? Великого, самого великого. После Адольфа. Кто из них душегубистей? Тогда, правда, и других душегубов хватало. Может, и правильно. Народ у нас дрянной, порядка не знает. Так и надо – по острогам да по тюрьмам держать. Тех, кто не может рот на замке.
А Сергунька тот хорошим был человеком. Они с женой здесь вольняшками. Сергунька – мастером на стройке, жена – училкой в школе, с младшенькими. И дитятя при них. Хорошим, хорошим он был. Не в пример многим – и вольняшкам, и вертухаям. Подход к людям имел. К каждому подойдет, расспросит. Ну, точно как ты. Покурит, поразмышляет, а потом каждому свое слово найдет. Здесь его «немцем» звали. Не подумай чего – уважительно звали. То ли потому что Альбертыч. То ли… Ну, какой-то нерусский он был. Во всем разберется. Все по полочкам разложит. И все-то у него в порядке. И одежда – немятая, всегда застегнутая. И прическа. На тебя похоже. И струмент сложен. И бумаги в порядке. И дела все – вроде без спешки, – а быстрее всех делал. Не пил, почти не пил. Слова бранного никогда не скажет. Ни тебе «посрать», ни «поссать» – «облегчиться», «апаражниться», чудно, да и только. Сколько лет прошло – до сих пор помню. «Немец», одно слово.
Приходили из органов, глаз на него положили. Сергунька особенный был: собратый такой, ладный, аккуратный, никогда не болел, невысокий и компленция у него обыкновенная, но очень сильный – бывало, возьмет комель дерева, все вдвоем берут, с трудом тянут, а он один – раз и понес. Говорили, два сердца у него. Почему так говорили? Болтали, думаю, вот и все дела. Где бы в нем два сердца могли бы уместиться? Да вот еще – человек был хороший, всегда улыбался, я уже говорил тебе. Но это вряд ли их, этих полковников, интересовало. Так говорю, чтобы ты знал. Только плохо для него это все кончилось.
Ну, в общем, прибрали его вертухаи, не так, как это делают с зэками или арестованными, не забрали, вернее – пригласили, полковники подкатили, попросили пройти с ними, чтобы поговорить, повели куда-то, разговаривали вежливо, уважительно даже.
А незадолго до того были какие-то странные дела: небо светилось, электрика вся поатключалась – свет, аппаратура всякая, автомобили заглохли и трактора стали. Через несколько дней пошел – погляжу, думаю, что да как. В двух километрах отседа на лесной поляне круг нашел, а там-то… средь зимы снег растаял и трава зеленая. А к кругу следы ведут, нормальные человеческие и другие – тоже как бы человеческие, но очень уж маленькие, вроде бы детские, и рисунок от подошв необычный, кружки с диагональкой – типа дорожного знака «Стоянка запрещена».
Больше мы его не видели. Жена с малышом уехала. Гэбисты отдали его лунянам, вот что я тебе скажу. Чего тут непонятного? На Луне он. На-Лу-Не! Не знаю, как теперича, а тогда… Я видел этих с Луны. Они как мы, токо малюпенькие и с бородами. Они детей наших уж больно любят, прилетают проздравлять с Новым годом. Откуда знаю – слушай, мил друг, я много чё знаю. А всего тебе все одно не скажу.
На Луну наших забирают. После того случая еще было сколько-то раз. Совсем недавно, месяца два назад, что ли… Кого забирали – самолично знаю. Не могу говорить, я тебе и так много чего лишнего наболтал. Они, луняне эти, с органами работают – вместе, может, с правительством, договор, верно, есть, кто же знает это…
Вот и тогда, с полковниками… Когда Сергуньку забирали. Один такой был. Крошечный, а поперек себя шире, два таких, как ты. Правда, без бороды, бритоголовый и с косичкой. Может, и наш, землянин. Только бледный очень, и костюм на нем не нашенский, вроде лыжный, зима ведь была, а нет, не нашенский.
Эти органы, они где? Они везде, блин, так-то. Вот и на Луне у них свои люди имеются. Они и сейчас нас с тобой слушают, а ты как думал? А мне болтать с первым встречным-поперечным ни к чему, зачем мне неприятности? Уберут, и не будет деда Гриши. Не услышишь пулю, котора найдет тебя. «А
