Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

химии. Авось они заставят фактор отступить. Но что точно – они ослабят органон и особенно голову, а также могут сделать невозможным использование самолета. Тогда не знаю…Но не будем пока о грустном. Тем более, что никто не знает, что будет в феврале. Такое ощущение, что перемены неизбежны.

…Пишу из больницы, под капельницей, с иглой в вене,… глядя в огромное прозрачное окно: залив, за ним горы, за ними – континент Америка, за ним – Атлантический океан, за ним – Европа, – и вот – -Каким бы ни был год, будет в нем и хорошее. Желаю хорошего всем, кого люблю, и всем, кто любил меня.

Воевода дозором. Иногда казалось, что С.Л. ощущает себя неким распорядителем или дозорным на пространстве литературы. Это была не поза мнящего себя, а врожденная ответственность муниципала, острое ощущение слова как действия.

Для него естественно было начать рецензию на книгу Филиппа Рота словами: «В Нобелевский комитет Шведской королевской академии, Стокгольм». Просьба к Нобелевскому комитету осталась, увы, без ответа.

Тогда еще спорили об ударении в фамилии Василия Розанова – Ро?занов или Роза?нов? С.Л. сказал, как подписал указ: конечно, Ро?занов. В нем и так всякого было с избытком, зачем добавлять еще эту претенциозность?

Прекращая споры о каком-то тексте: здесь есть главное – автор создал вымышленный мир, в котором не стоит вопрос о вымысле.

Да, он ощущал себя имеющим право, которое осуществлял деликатно, репликой или сыгранным капризом, но без тени уязвленного самолюбия. Никита Елисеев написал в некрологе, что если будет жива литература, то «Изломанный аршин» издадут когда-нибудь в «Литературных памятниках» с толковыми и уважительными комментариями. В продолжение литературы С.Л. как будто не верил. Любовь придумала литература, говорил он, и долгое время питалась этой выдумкой. Но в эпоху промискуитета перестанет быть актуальной тема, а вместе с этим закончится и литература. Однако если не вера, то надежда на то, что литература будет жить, в нем оставалась. А значит, и на книгу в «Литературных памятниках».

Он искал, конечно, признания, но еще больше заинтересованного внимания, родного читателя. Ему важно было, как воспринимает его текст семья, друзья, далекие коллеги, учителя и даже девочки в провинции. К замечаниям прислушивался редко, но отклик ценил чрезвычайно. Из Пало-Альто написал: «Порадовали тут меня подборкой Салимона. Там оказалось (ближе к концу) стихотворение с посвящением мне. Явно навеянное „Таким способом понимать“». В стихах Владимира Салимона, опубликованных в журнале «Арион», были, в частности, такие строки:

Поэту в гроб положат розу,
что не истлеет за сто лет.
Зашел в церквушку по морозу,
где похоронен Шеншин- Фет.

Мой друг так коротко и ясно
об этом написал, что мне
вдруг стало больно жить напрасно
в холодной северной стране.

Думаю, радость Сани не в первую очередь была вызвана художественными достоинствами текста.

Дозорный-то дозорный, ответственный, показательно независимый от авторитетов, но он был, как всякий автор, зависим от мнения, высказанного по поводу его прозы. Не любить Музиля, которого Бродский называл в числе первых прозаиков ХХ века, это естественно и просто. Но радовался почти по- детски, когда ему передали отзыв Бродского на статью в его сборнике стихов: Саня, как всегда, попал почти в десятку. Цитировал и восхищенно приговаривал: если бы в отзыве не было слова «почти», это был бы не Иосиф. Потом, сколько помню, Бродский прислал ему с надписью свою книгу.

«Изломанный аршин» посылал главками по мере написания нескольким адресатам. Числом семь, если не ошибаюсь. Андрею Арьеву, Лиле Скульской, мне, двум адресатам в Германии. Других не знаю. Вряд ли правил после этого, но в откликах определенно нуждался и навигатор внутри него как-то на них реагировал. После получения первых глав я сказал почти в шутку: не задумал ли он написать своего «Медного всадника» о судьбе бедного Полевого? А одним из невольных операторов изрубившей его имперской машины будет Пушкин. Этой случайной проницательностью он был удивлен, почти восхищен, но и огорчен, кажется.

…Видите, как все ужасно. Так ужасно не бывало, наверное, никогда, не исключая самых страшных лет. Вернее, мы просто туда вернулись. Это и есть – ужасней. Ни одна страна не может выдержать такого повтора. И наша не выдержит. Жаль ее, но еще больше – нас, а больше всего – наших детей. По-видимому, ничто уже не имеет никакого значения. В частности – ни один, никакой текст.

…Как Вы живете – не представляю, т. е. представляю с ужасом. Включил российские телеканалы – ни на одном не удержался более минуты. Такого позорного единения толпы с начальством – Басилашвили прав, – не было даже при Сталине (не говоря уже – при Брежневе). Не пишу о своих перспективах, потому что сам их не представляю. С одной стороны – конец истории довольно близок. Сдругой – возможна краткая передышка этим летом, и якобы можно будет даже рискнуть на пару недель в СПб. Но все зависит от показаний разных приборов. Один сюжетик (из трех-четырех), не самый бессмысленный, про Салтыкова практически обдуман, хотелось бы успеть изложить. С этим большие трудности, думать легче, чем писать…

…нахожусь здесь, в безопасности и покое, в безвозвратном одиночестве. Посмотреть бы вместе телевизор, неистово артикулируя матерные слова.

Дон-Кихот. Все сравнения, как известно, хромают. Однажды на Дне рождения Сани я назвал его Дон-Кихотом. Сравнение было продиктовано ситуацией и жанром. Кажется, накануне он помогал нам при переселении таскать мебель. Отозвался с азартной готовностью, как на все бытовые просьбы. В общем, то еще сравнение.

Отвезти, напомнить, перетащить тяжесть, дать в долг, выступить в защиту – чем конкретнее было дело, тем охотнее он на него откликался. Долгое